Сторож брату своему - Ксения Медведевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гончие Манат показывали зубы в острой улыбке. Ну да, ну да, они же родичи, одна тонкая нетелесная плоть с Владыкой судьбы. Он сказал, они погнали. Кусающее за пятки воздаяние. Проклятие нерегилей. Недреманное око. Надо же, а он думал, что в ночь под Нахлем черное солнце отобрало все.
Как много, оказывается, оставалось.
– Смешно-ооо…
Конечно, весело. Князь Тарег Полдореа валяется в пыли, а потом сплевывает кровь с разбитой морды.
Касифийа – р-раз за ошейник, не сметь кидаться на хозяина! Харат – снова хвать за ошейник, и р-раз – в колодец! Ну и апофеозом, торжественными фанфарами – самум под Таифом, выдувший из него силу.
Далее его сиятельство получает по морде – везде. Сделал шаг – получил. Упал носом в пыль. Очнулся – рожа бита, с губы течет кровь, вокруг милые, дружелюбные люди.
Псины скалились.
– В-выслу-уживаетесь…
Конечно, выслуживаются. Главный разрешил. Поспорил со Мной, Полдореа? Дороговато, говоришь, Я беру за милосердие? Ах, ты кричишь, что свободен? А вот глядите, какой у Меня в рукаве фокус – не свободен! Трекс-пекс-флекс, по морде – раз, и – к коновязи! Что скажешь, Полдореа? Молчишь? Ничего… Пусть его сиятельство повисит, почихает. Пусть превратится в ветошь, им будет удобно протирать упряжь.
Снова натекло. Сплюнул.
– Ну что, с-суки?.. C-cкалитесь?
Псы зевали, вывешивая длинные слюнявые язычины.
– П-подавитесь…
Согнувшаяся, перекошенная под тяжестью меха с водой женщина ковыляла обратно. Усилившийся к вечеру ветер тяжело бил ей в бок, грозил опрокинуть.
Калима быстро заволакивала шатры и бродившие между ними тени. Смеркалось – впрочем, возможно, только у него в голове. Пустыня гнала перед собой тучи песка, подвигала барханы, подтапливала дюнами. Темнело.
* * *– …Приведите в чувство эту собаку, – тихо сказал Салман ибн Самир.
Сумеречника перетянули плетью – через все брюхо и ребра. Тварь чихнула и замотала лохматой башкой.
– Еще.
Хлестнули снова. Дернулся, охнул.
Шейх скрипнул зубами и процедил:
– Где кобыла?
Сумеречник мотнул головой, попытался отереть о плечо щеку и прохрипел:
– Иди в жопу…
На мгновение Салман опешил – как-как? В кочевьях так не ругались.
Самийа, видно, приметил растерянность бедуина и хрипло поправился:
– Трахни свою сестру, уродец…
Салман отступил на шаг и кивнул своим людям.
Остроухого ворюгу били долго, с хаканьем и довольными возгласами. Тот дергался от ударов, словно кукла, – и молчал, даже не вскрикнул ни разу. Это раздражало Салмана больше всего – шейх кусал губы и щурился, щурился на капавщую в песок густую красную кровь.
Дашь голос, дашь…
Подошел старый Имад и тихо проговорил:
– Забьют ведь насмерть, шейх…
Салман скрипнул песком на зубах и поднял руку – довольно.
– Где кобыла?
Пленник раскашлялся, сплюнул кровью. Голоса в нем, похоже, не осталось – в ответ сумеречник молча помотал облипшей от пота, патлатой башкой.
– Он не скажет, о шейх, – тихо проговорил Имад.
– Это мы еще посмотрим, – процедил Салман.
И негромко спросил:
– Ты хоть знаешь, сколько мне за нее предлагали? Знаешь?!
Самийа молчал, ворочая головой и пытаясь проморгаться от текущей со лба крови.
– Десять тысяч дирхам! Десять тысяч!
Никакого ответа.
– А знаешь, зачем мне были нужны десять тысяч дирхемов?
Эти слова шейх мутайр произнес совсем тихо. И присел на корточки, чтобы поглядеть твари в глаза.
– Чтобы откупиться от карматов. Они каждый год – слышишь, ты, ублюдок?! – каждый год уводят у нас пять мужчин и пять девушек. А я хотел им отдать не наших людей – а невольников. Я получил бы за Дахму десять тысяч дирхам и десять лет не знал бы горя!
Сумеречник молчал, безразлично глядя в пыль. С подбородка капало красным.
– А… ты…
Салман ибн Самир медленно поднялся. Бьющая дрожью ярость вернулась.
– Я не дам тебе пустить псу под хвост наши жизни! Я верну Дахму. Т-тварь…
Сумеречник молчал, не поднимая головы.
Салман ибн Самир скрипнул зубами. И выдохнул:
– Раскалите наконечник копья. Посмотрим, разговорит ли его железо.
– Говорят, он хороший стрелок, о шейх… – все так же тихо сказал старый Имад. – Покалечим – как стрелять будет? Может, в аль-Румахе поспрашивать?..
Но Салману не хотелось слышать слов мудрости. К тому же в этих словах ее не было:
– Я приехал из аль-Румаха! Дахмы там нет!
Шейх прорычал:
– Я сказал – несите копье! Несите, кому говорят!!!..
Люди метнулись исполнять приказ. Сумеречник висел на коновязи, трогая языком разбитые губы.
Сейчас ты будешь не говорить. Сейчас ты будешь кричать.
Салман ибн Самир поскреб под гахфийей – солнце припекало, голова потела. Утер рукавом испарину со лба.
За спиной вдруг придушенно вскрикнули. Что случилось?..
Уже оборачиваясь, Салман почувствовал – случилось неладное. Как-то вдруг стало тихо, словно все задохнулись.
Обернулся.
И обмер.
Ибо оказался лицом к лицу с Хозяйкой Медины.
Салма-аан…
Отовсюду шелестело, мягко переливалось в ушах. Развевались длинные локоны, струились прозрачные черные одежды. Старики говорили: в полуденном мире Манат является как женщина ослепительной красоты – это в Сумерках у нее собачьи зубы и красные глаза гончей.
Тонкие бледные губы изогнулись. Шейх мутайр почувствовал, как под штаниной течет предательская струйка. Он не хотел, не хотел смотреть Ей в глаза – а Она дотронулась кончиком пальца до его переносицы. Огромные, черные, без белка и радужки – сплошная матовая чернота. Льющийся мрак.
Во мраке Салман увидел пылящий плотным строем отряд – под зеленым многохвостым знаменем аль-Ахсы. Пересекающий видение длинный меч со сверкающим лезвием. Медленно разворачивающегося к нему лицом черно-белого в наползающем тумане сумеречника – звякающий панцирь, бледный профиль, пустые горящие глаза нездешней твари.
Я не для того отдала вам сумеречника… Не по руке замахиваешься, Салман… Не боишься, что в скором времени красным железом попотчуют и тебя?..
Манат улыбалась, Салман дрожал, жалко прикрывая ладонью промежность – мокрое мерзло. Свистел ветер.
Нельзя продавать вороную кобылу, Салман!.. Черная кобыла – моя, ты забыл?..
Богиня висела в воздухе, над песком, текли прозрачные шелка, стыла на белых губах усмешка. Манат утекала с ветром, поднимаясь вверх, как парящая птица.
– В-величайшая…
Жалкий лепет. Древний, древний обычай: вороная кобыла раз в семь лет – жертва Хозяйке Медины. Мальчишкой Салман видел старых кляч, что еще бродили среди развороченных камней Старой Каабы.
Ты хотел помочь своим людям?.. Отчего же не воззвал ко мне?.. Глупец, тебе не вернуть Дахму!..
Салман не понял, как оказался на коленях. Подвывая и ломая руки, он полз, ловил ускользающие прозрачные ткани. Их колыхал ветер, бросал в лицо, пальцы крючило холодом. Вокруг рыдали и стонали люди:
– Величайшая! Заступись! Справедливейшая! Защитница! Оооо!..
Звонко бился в уши, раскатывался ледяными градинками смех. Богиня веселилась.
И вдруг мучительное терзание возросло – в слух царапнул пронзительный, металлический, звякающий голос. Голос врезался в смех, рвал уши, поднимал волосы на шее. Голос сорвался на злобный крик:
Не смей смеяться надо мной! Не смей! Я тебе не игрушка!
В ответ прыгал, стеклянными шариками звенел смех.
Слышала?! Не смей!..
Салману ощутимо скрутило живот – со страху. Он увидел, кто кричит.
Вьющаяся волосами и рукавами Манат нависала над блескучей фигуркой. Нездешний, дующий во все стороны ветер трепал волосы и одежду сумеречника, разбрызгивал искры, как капли, – а тот кричал:
Я – не твой!!!..
Манат веселилась:
Мой! Мой! Про должок – забыл? Ты должен мне еще два желания, маленький сумеречник!
И самийа разом затих, съеживаясь и на глазах поникая.
Манат усмехнулась:
Помни об уговоре…
Самийа снова вспыхнул и крикнул:
– Хочешь от меня услуги – приказывай! Но смеяться не смей!
Теперь это был обычный, звякающий, но обычный сумеречный голос. В нем слышалась неподдельная, совсем человеческая обида. Сумасшедший лаонец стоял перед богиней во весь рост, сжав кулаки, упрямо наставив Ей башку прямо в лицо.
На развевающиеся длинные шелка Салман смотреть не решился. Но понял, что, ежели не влезет в беседу, потеряет разом и кобылу, и остроухого. И простонал:
– Величайшая! Я сильно прошу прощения, смилуйся! Не буду его мордовать, и за кобылу забуду думать, о величайшая! Только смилуйся! Раз уж он свел Дахму и оказался в руках мутайр – пусть отработает!
Воздух ощутимо дрогнул. Бледный острый профиль начал медленно-медленно разворачиваться к нему. На какое-то мгновение Салману помстилось, что на сумеречнике – полный блестящий доспех странного, нездешнего вида. Он сморгнул, и наваждение смылось. Да нет, все как было: заляпанный кровью грязный бурнус, разбитая рожа.
