Двадцатые годы - Лев Овалов

- Разнюнился? - сказал он Славе. - Какой же ты после этого мужчина? Вот что, товарищи, - обратился Шабунин уже ко всем. - Закончим с вами, и можете ехать, одному Ознобишину придется задержаться часа на три, вопрос о нем перенесли на заседание укома, пусть останется кто-нибудь с подводой, чтобы захватить Ознобишина...

Часа не прошло, как отпустили всех, исключенных не было, даже в кандидаты никого больше не перевели, а дожидаться Ознобишина остался один Быстров.

- Сходите в чайную, что ли, - посоветовал Быстрову заведующий учетом. Уком не скоро еще...

Единственная в городе столовая работала на полукоммерческих началах, приезжим подавали чай, котлеты, яичницу и даже торговали дрянным винцом, которое завозили раза два в месяц из Орла.

Степан Кузьмич спросил себе, разумеется, винца, а Славе заказал и котлет, и яичницу.

- Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно...

- Заседают, - сообщил заведующий учетом, когда Быстров и Слава вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. - Обсуждают.

- Ему-то войти? - осведомился Быстров.

- Не вызывали...

Вскоре в приемную опять вышел Шабунин.

- Ждете? - обратился он к Быстрову, точно дело нисколько не касалось Ознобишина. - Отстояли твоего питомца.

Слава внимательно рассматривал Шабунина. Худой, поджарый, строгий. Разумеется, строгий. Весь уезд его боится. Никогда не кричит, а боятся. Интересно, меняет он когда-нибудь свою гимнастерку? А может, у него нет ничего на смену? Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича. И Слава его уважает...

- Степан Кузьмич, забирай парня. Только я думаю, что скоро, очень даже скоро придется товарищу Ознобишину перебираться к нам в Малоархангельск.

17

Это было как подъем на вершину горы.

Такое ощущение осталось у Славы Ознобишина, да и не у него одного, после уездной комсомольской конференции.

Он выступал на конференции дважды, Шабунин, вызвав Славу к себе накануне, прямо сказал ему: "Ты побольше, побольше выступай, покажи себя молодежи".

Когда работа конференции шла к концу, в зале появился Шабунин.

Все понимали, что секретарю укома Донцову пора с комсомольской работы уходить, он уже более полутора лет стоял во главе уездного комитета, а по тем быстродвижущимся временам это был громадный срок; кто говорил, что Донцов переходит в систему народного просвещения, кто - что едет продолжать образование, но главная причина заключалась в том, что Донцову шел уже двадцать третий год, он женился, какой он деятель молодежного движения с семейством...

Шабунин намеревался сказать, что Ознобишина рекомендует уездный комитет партии, но его имя выкрикнули в разных концах зала.

Выбрали Железнова, уравновешенного и серьезного парня. Шабунин намечал его в заместители Ознобишину, рассчитывая, что он будет сдерживать горячего Ознобишина; Никиту Ушакова, юношу, казавшегося интеллигентом, хотя во всем уезде не было более бедной крестьянской семьи, чем семья Ушакова; выбрали Колю Иванова, в преданности которого партии нельзя было усомниться, и выбрали Соснякова.

Пришел Шабунин и на первое заседание укома, но пленум укомола и без подсказки избрал именно тех, кого намечал уездный комитет партии.

- А теперь, - сказал Шабунин Славе после заседания укомола, - одна нога здесь, а другая там, отправляйся в Успенское. Сдавай дела и обратно. Теперь твое время не принадлежит тебе самому.

Быстрая поездка Славе была обеспечена: в Успенское ехал уездный военный комиссар.

О таком выезде, какой был у военкома, на конном дворе уездного исполкома, вероятно, и не мечтали: пара караковых рысаков и пролетка на мягких рессорах.

- Ну-с, молодой человек, - сказал военком, - доставлю вас туда и сюда в сохранности, но времени на все дела - один день!

Расстояние в сорок верст они пролетели, и всю дорогу военком распевал романс об отцветших хризантемах.

- На военную службу не хочешь? - один раз только за всю дорогу обратился военком к Ознобишину. - Избавлю от Малоархангельска в момент, откомандирую в военное училище...

Но Слава избавляться от Малоархангельска не хотел.

Военком остановил коней перед волисполкомом.

- Прошу.

Слава побежал домой, застал Веру Васильевну за стиркой.

- Как ты долго!

- Мамочка, всего на пару часов!

- Когда же кончится эта спешка?

- Уезжаю в Малоархангельск.

- Опять?

- Не опять, а насовсем.

- Как насовсем?

- Уезжаю туда работать!

- Как так? Ни посоветовавшись, ничего не взвесив...

- Мамочка, я подчиняюсь решению партии!

Не прошло и часа, как собрали заседание волкомола, следовало избрать секретаря вместо Славы. Он предпочел бы, конечно, чтобы его сменил Моисеев, но было очевидно, что Ознобишина сменит Сосняков, и Слава сам предложил избрать Соснякова секретарем волкомола.

- Думаю, Иван справится со своими обязанностями.

Сосняков вызывающе переспросил:

- Думаешь?

- Да, думаю, - сказал Слава, делая вид, что не замечает иронии Соснякова.

- Ну думай, думай...

А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела.

- Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы...

Сосняков не торопясь перелистывал дела, точно Ознобишин мог недодать ему какой-нибудь протокол.

- Здесь тетради, карандаши...

- Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности?

- От Дмитрия Фомича.

Сосняков задумчиво повертел между пальцами цветной красно-синий карандаш.

- Сколько ты получил в этом году цветных карандашей?

- Пять.

- А где же два?

- Исписал, - сердито ответил Слава. - Что еще?

- Керосин...

Волкомол уже давно перестал распределять керосин, культурно-просветительные учреждения снабжались керосином через потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.

- Керосин в бачке, у Григория.

Сосняков сходил взглянуть и на керосин.

Он не спешил, а Слава, наоборот, торопился, все меньше времени оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.

Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:

- Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.

Всех, кто занимался умственным трудом, Сосняков подозревал в буржуазности.

Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.

Данилочкин добродушно пошутил:

- Улетаешь-таки?

- А где Степан Кузьмич?

Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.

- Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он уже в Туровце...

Побаивался Слава встречи с Быстровым, вряд ли тот одобрит переезд в Малоархангельск.

Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.

- Уезжаю, Иван Фомич.

- Далеко?

- В Малоархангельск!

- А я возлагал на вас другие надежды...

- Мама тоже упрекает меня, - сказал Слава. - Но ведь должен кто-то работать?

- Мы все зависим не только от себя, - согласился Иван Фомич. - Но кое в чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!

Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!

Слава медленно побрел домой.

Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл...

А тот, кого он забыл, сам напомнил о себе. Подойдя к дому, Слава услышал хриплый лай Бобки...

Вот кого он забыл!

Такой верный, такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.

Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу затряс обрубком хвоста.

- Уезжаю, - сказал Слава. - Пришел проститься. Теперь не скоро увидимся...

Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.

Сундук этот, сделанный из просмоленной парусины и обтянутый внутри полосатым тиком, мама успела отправить в деревню с Федором Федоровичем еще до своего отъезда из Москвы и потом время от времени извлекала из него разные нужные и ненужные вещи.

Похоже, мама всплакнула.

- Значит, уезжаешь? - спросила она печально. - А Ивана Фомича ты видел?

Мама склонилась над сундуком.

- Рано ты покидаешь нас с Петей, - не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками.

- Возьми, - сказала она сыну. - Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца...

Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.

18

Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.

Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.