Бабье лето - Адальберт Штифтер

— Если вы хотите зарисовать очень красивое, юное лицо, — сказала княгиня, — изыщите возможность зарисовать молодую Тарона. Я стара, многое видела, насмотрелась на множество лиц, но более благородных, привлекательных и приятных черт, чем эти, почти не встречала.

Я залился краской при этих словах.

Она направила на меня свои ясные, милые глаза, очень тонко улыбнулась и сказала:

— Может быть, вы уже кого-нибудь находите красивее?

Я ничего не ответил, да она как бы и не ждала ответа. О Наталии я не мог ей сказать, поскольку до огласки дело еще не дошло.

Мы умолкли, я вскоре откланялся, она любезно подала мне руку, которую я поцеловал, и пригласила меня поскорее вернуться с гор на зиму, ибо и она очень скоро вернется в город.

Я отвечал, что определить это время сейчас никак не могу. На следующее утро я стоял в своей комнате, готовый отправиться в путь. Коляска была заказана на дом. Я не мог отказать себе в том, чтобы в особой коляске добраться до Штерненхофа как можно скорее. Отец, мать и сестра собрались в столовой, чтобы проститься со мною. Я тоже направился туда, и мы легко позавтракали. Затем я попрощался.

— Благослови тебя Бог, сын мой, — сказала мать. — Благослови тебя Бог на твоем пути, это важный, решающий путь, таким ты еще не ходил. Если моя молитва и мои пожелания имеют какую-то силу, ты не пожалеешь о нем.

Она поцеловала меня в губы и осенила мне лоб крестом.

Отец сказал:

— С ранней юности ты видел, что я не вмешиваюсь в твои дела. Действуй самостоятельно и бери на себя последствия. Если ты, как ты это сделал теперь, спросишь меня о чем-нибудь, я всегда тебе помогу, насколько то позволяет мой опыт. Но в этом важном деле я хочу дать тебе один совет, вернее, не дать совет, а обратить твое внимание на одно обстоятельство, о котором в заботах этих дней ты, может быть, не подумал. Прежде чем заключать серьезный союз, тебе нужно как-то укрепиться, окрепнуть умом и душой. Поездка в важнейшие города Европы и к самым значительным ее народам — отличное для этого средство. Ты можешь это сделать, твое имущественное положение сильно улучшилось, и я, наверное, кое-что прибавлю, да и вообще мне нужно с тобой рассчитаться.

От волнения я не мог говорить. Я только взял руку отца и поблагодарил его молча.

Клотильда попрощалась со мной со слезами и, когда я прижал ее к себе, тихо сказала:

— Отправляйся с Богом, все, что ты сделаешь, будет правильно, потому что ты добр и потому что умен.

Я высказал надежду, что скоро вернусь, и сошел с лестницы.

Мое путешествие прошло очень быстро, потому что везде были уже заказаны лошади, потому что я нигде не спал и на еду тратил кратчайшее время.

Когда я в Штерненхофе вошел в комнату Матильды, она поднялась мне навстречу и сказала:

— Я рада вам, все так, как я думала, иначе вы бы приехали не ко мне, а к нашему другу.

— Мои родные чтут вас, чтут нашего друга и верят в наше счастье и наше будущее, — ответил я.

— Я рад вам, Наталия, — сказал я, когда ее позвали и она вошла в комнату, — я привез вам дружеские приветы от моих близких.

— Я рада вам, — отвечала она, — я твердо надеялась, что так будет и что ваше отсутствие окажется столь коротким.

— Да и я надеялся на то же, — ответил я, — но теперь все ясно, и можно совсем успокоиться.

Мы остались у Матильды и некоторое время поговорили втроем. На следующий день я поехал к моему гостеприимцу. Матильда дала мне коляску и лошадей.

Когда я вошел в столярную мастерскую, где в час моего приезда находился мой гостеприимец, тот подал мне руку и сказал:

— Я уже оповещен о вашем возвращении: из Штерненхофа мне написали сразу же по вашем туда прибытии.

Мы пошли в дом, и мне открыли обычное мое помещение. Вскоре ко мне поднялся Густав, который никак не мог нарадоваться на то, что все вышло так, как вышло. Мой гостеприимец рассказал ему о том, что произошло, только сегодня. Густав без утайки сказал, что это ему гораздо, гораздо милее, чем если бы его сестру увез из дому Тильберг, который, кажется, всегда стремился к тому.

2. Доверие

Я остался на некоторое время у моего гостеприимца, отчасти потому, что он сам этого потребовал, отчасти же чтобы обрести спокойствие, которое у меня прежде всегда было и в котором я нуждался, чтобы уяснить и обдумать свои стремления.

Люди смотрели на меня вопросительно или удивленно. Возможно, до них дошел слух о том, в какую связь я вступил с лицами, являющимися друзьями дома и часто в нем гостящими. Но я не замечал ни малейших признаков недоброжелательного отношения к себе или неодобрения этой связи. Напротив, люди были чуть ли не приветливее и услужливее, чем прежде. Я пришел в павильон. Садовник Симон встретил меня с какой-то почтительностью и позвал свою супругу Клару, чтобы сказать ей, что я здесь, и попросить ее поклониться мне. Никогда еще он так не поступал. Только после того, как такое приветствие состоялось, Симон повел меня в сад, как он коротко называл свои теплицы. Он снова показал мне свои растения, объяснил, что приобретено, что прижилось лучше и что осталось в хорошем состоянии. Он рассказал мне также, какие понесены потери, как прекрасно развивались растения, затем погибшие, и по каким причинам они погибли. Ему и в голову не приходило, что мои мысли могут быть в другом месте. Как и однажды прежде, он не догадался, что я думаю о чем-то другом, когда он с таким же удовольствием и так же обстоятельно описывал мне свои растения. Особенно усердствовал он в описании достоинств и красоты розы, которую владелица Штерненхофа выписала для хозяина дома из Англии. Он повел меня к ней и показал мне всю ее прелесть. Затем я должен был пойти с ним в дом кактусов, где он тотчас указал мне на cereus peruvianus, который попал в Асперхоф благодаря, как он выразился, моей доброте. Теперь этот кактус тянется в своем стеклянном ящике прямо вверх, что далось ценой всяческих усилий и ухищрений. Желтоватая ингхофская окраска перешла в дымчатую сине-зеленую, свидетельствующую о добром здоровье растения. Если так пойдет дальше, то дом этот порадуется, может быть, еще и сказочным белым цветам этой белой колонны. Затем садовник повел меня к нескольким видам кактусов, которые как раз цвели. Поблизости лежала довольно большая собирательная линза, позволявшая рассматривать цветы, а также шипы и строение кактусов при полном свете солнца. Садовник попросил меня воспользоваться линзой. Она нисколько не искажала красок, и отклонение от сферической формы было в ней предельно мало. И вообще она оказалась превосходной. Садовник сообщил мне, что хозяин заказал это увеличительное стекло специально для рассматривания кактусов, велев для него изготовить оправу из прекрасной слоновой кости и выстланный бархатом футляр. Не далее как сегодня хозяин побывал в доме кактусов и рассматривал через стекло лепестки и шипы. Воспользовавшись стеклом, я заглядывал то в желтые, то в белые, то в розовые чашечки, окруженные шелковистыми лепестками. Я и так знал, что краски этих цветов особенно хороши, они сияют прекраснее, чем тончайший шелк и большинство других цветов, но садовник Симон не уставал их показывать мне, упоминая и о прекрасной зеленой, розовой или темно-бурой сумрачной глубине чашечек, откуда густыми пучками тянутся вверх тычинки, изящнее которых ни у каких других цветов нет. Вообще кактусы, за исключением некоторых паразитических растений и немногих отдельных видов, — самые прекрасные на свете цветы. Садовник обратил также мое внимание на одно обстоятельство, ранее мне неизвестное или, во всяком случае, не встречавшееся — что у некоторых маммилярий, то есть шаровых кактусов, цветы всегда вырастают из новых глазков и чаще с короткими стеблями, а у других поднимаются на более или менее высокой ножке из прошлогодних или еще более старых глазков. Он сказал, что это, конечно, когда-нибудь послужит причиной нового разделения данного вида. Садовник показал мне это различие на имевшихся экземплярах, и я убедился в нем. Садовник сказал, что это не случайно и что он наблюдает это явление уже тридцать лет. Когда он был молод, известны были считанные экземпляры данного вида, теперь знание о нем значительно выросло, после того как люди признали красоту кактусов и путешественники стали присылать их из Америки, как тот, например, из немецких земель, который объехал почти весь мир. Только неразумие, поверхностность или близорукость может назвать эти растения безобразными, ведь нет ничего более правильного, разнообразного и при этом прелестного, чем они, нужно только сначала хорошенько рассмотреть и сравнить их, а потом посмотреть на них еще немножко, чтобы противники этих растений сделались горячими их поклонниками — разве что кто-то вообще не любит растений, но таких людей, наверное, и на свете нет. Когда я покинул дом кактусов, садовник проводил меня до границы теплиц, и супруга его тоже вышла за дверь их жилья, чтобы попрощаться со мною.