Бабье лето - Адальберт Штифтер

Но всего этого члены общины не знали, они благодарили лишь потому, что считали это своим долгом.

После того как мой гостеприимец одобрил сделанное и вместе с Ойстахом. истинным производителем работ, отдал дальнейшие распоряжения, а Роланд пообещал моему гостеприимцу часто наведываться сюда и докладывать, как движется дело, мы приготовились разъехаться. Роланд хотел вернуться в близлежащие горы, откуда он и явился к церкви, а мы собирались отправиться в Асперхоф. Роланд отбыл первым. Заехав поблизости к владельцу стекольного завода, весьма влиятельному здесь человеку, мы направились к дому моего друга.

По дороге у нас зашел разговор об образовании, о том, как хорошо, что родятся люди, распространяющие среди своих собратьев этот мягкий свет, который приводит их ко все большей ясности; и как хорошо, что есть люди, способные вобрать в себя красоту и приобщить к ней других, особенно если они еще, как мой гостеприимец, посещают прекрасное, сохраняют его и, не жалея сил и трудов, стараются восстановить его там, где оно понесло урон. Способности и стремление к этому — свойства совершенно особые.

— Мы уже один раз говорили о чем-то подобном, — сказал мой гостеприимец, — опыт моей жизни показал мне, что люди рождаются с совершенно определенными задатками для совершенно определенных вещей. Задатки эти различаются только величиной, способностью выразиться и возможностью оказать какое-то сильное воздействие. Бог словно бы хочет установить этим путем необходимое на земле разнообразие дел. Я всегда поражался, наблюдая, как у людей, которым назначено совершить в каком-то направлении необычайное, их дар проникает в мельчайшие дольки облюбованного предмета, а в чем-то другом они остаются по-детски невежественны. Некто, несмотря на всю свою ученость, несмотря на весь свой обиход, несмотря на свое многолетнее ежедневное соприкосновение с изысканными произведениями искусства, не говоривший по поводу искусства ничего, кроме вздора, был государственным деятелем, который проникал в мельчайшие тонкости своего предмета, угадывал мысли народов и намерения людей и правительств, с которыми имел дело, и заставлял все служить своим целям, вследствие чего другим казалось чудом ума то, что было как бы законом природы. В молодости я знал человека, который так умно, что мы диву давались, вникал в глубины произведения, им разбираемого, и высказывал такие мысли, что мы не понимали, как это могло прийти в голову человеку, и он же не угадывал мнений и намерений совершенно обыкновенных людей, причем как раз таких, чей уровень был гораздо ниже, и не видел политических закономерностей, то ли по природной слепоте к таким вещам, то ли оттого, что не замечал их, целиком отдаваясь своим интересам. Я мог бы привести еще много примеров: прирожденного полководца на судебном процессе об имуществе или деятеля науки, взявшегося создать войско. Точно так же Бог наделил многих безудержным стремлением к прекрасному, как к какому-то солнцу. Но всегда есть лишь определенное число таких, чья предрасположенность получает особенно действенное выражение. Их не может быть много, и наряду с ними родятся те, у кого определенная направленность не дает себя знать, кто делает обыденные дела и чья предрасположенность в том и состоит, что у них нет никакой особой предрасположенности к какому-то особому предмету. Этих должно быть великое множество, чтобы мир не рухнул, чтобы не развалилась материальная сторона жизни, чтобы все было в действии. Но очень часто, к сожалению, бывает необходимо, чтобы предрасположенность и предмет ее приложения друг другу соответствовали, а это случается не так часто.

— Разве предрасположенность не может искать предмета по себе и разве она не ищет его? — спросил Ойстах.

— Если она очень сильна и ярко выражена, она его ищет, — возразил мой гостеприимец, — но иногда в этих поисках гибнет.

— Это печально, и в таком случае она не выполняет своего назначения, — ответил Ойстах.

— Не думаю, что она совсем не выполняет своего назначения, — сказал мой гостеприимец, — поиски и то, чему она в ходе этих поисков способствует и что родит в себе и в других, — это и было ее назначением. Надо ведь подниматься на разные, то есть разные по высоте и по-разному устроенные ступени. Если бы каждая предрасположенность шла к своему предмету слепо, если бы она схватывала его и исчерпывала, погибал бы куда более прекрасный и богатый цветок — свобода души, которая может приложить свою предрасположенность к какому-то предмету или от него удалиться, которая может увидеть свой рай, отвернуться от него и потом горевать о том, что она от него отвернулась, а может и войти наконец в этот рай и испытывать счастье оттого, что вошла в него.

— Поскольку искусство, — сказал я, — оказывает на людей сильнейшее воздействие, как то мне случалось, хотя и с недавних лишь пор, наблюдать на себе самом, я часто задавался вопросом, представляет ли себе художник, затевая свое произведение, своих ближних и задумывается ли, как добиться, чтобы оно оказало на них то воздействие, какого он хочет.

— У меня нет сомнений, что это не так, — возразил мой гостеприимец. — Коль скоро человек вообще не знает своей врожденной предрасположенности, даже если она очень значительна, коль скоро он должен совершить разные поступки, прежде чем его узнает его окружение или он сам узнает себя, коль скоро, наконец, он волен отдаться своей предрасположенности или от нее отвернуться, то он, конечно, не в состоянии рассчитывать воздействие этой предрасположенности так, чтобы она достигала какой-то определенной точки. Нет, чем больше эта сила, тем подвластнее, думаю, ее воздействие собственным ее законам, и великое в человеке стремится к своей цели, не сознавая внешних обстоятельств, и достигает тем большего эффекта, чем глубже и непоколебимее это стремление. Божественное падает, кажется, только с неба. Были люди, которые рассчитывали, какое воздействие должно оказать на ближних их изделие, и часто оно действительно оказывало большое воздействие, но не художественное и не глубокое. Они достигали чего-то другого, чего-то случайного и внешнего, чего потомки не разделяли, не понимая, как могло это оказывать какое-то воздействие на их предков. Такие люди создавали бренные произведения и не были художниками, а создания истинного искусства — это чистые цветы человечности, и потому ими будут восхищаться всегда, пока люди не утратили самого драгоценного в себе — человечности.

— Однажды в городе задались вопросом, — сказал я, — должен ли художник, зная, что хотя задуманное им произведение и будет непревзойденном шедевром, но его не поймет ни современность, ни будущее, создавать такое произведение или нет. Одни считали, что, создавая его, он совершает великое дело, что он создает его для себя, что он сам себе — современность и будущее. Другие говорили, что, если он что-то творит, зная, что этого не поймет современность, он и то глуп, а уж если знает, что этого не поймет и будущее, то и вовсе.

— Такой случай вряд ли возможен, — отвечал мой гостеприимец, — художник творит свой труд, как цветет цветок, а он цветет, даже если находится в пустыне и никто его не увидит. Истинный художник вообще не задается вопросом, поймут ли его творение или нет. Когда он творит, ему ясно видится нечто прекрасное, с чего бы ему взять, что чистый, незамутненный взгляд этого не увидит? Разве красное не для всех красное? Разве, находя что-то прекрасным, даже простой человек не считает это прекрасным для всех? Как же художнику не считать истинно прекрасного прекрасным для посвященных? Как же тогда получилось бы, что человек создает замечательное произведение, которое не волнует его современников? Он удивляется, потому что был другой веры. Самые великие — это те, что идут впереди своего народа и находятся на такой высоте чувств и мыслей, к которой они еще должны подвести мир своими произведениями. Спустя десятки лет начинают думать и чувствовать, как эти художники, и не могут взять в толк, как они могли быть не поняты. Но так думать и чувствовать научились только благодаря этим художникам. Так и получается, что как раз самые великие — это и самые наивные. Если бы случай, о котором шла речь, был возможен, если бы существовал истинный художник, который в то же время знал бы, что задуманного им произведения никогда не поймут, он все равно создавал бы его, а если он не станет этого делать, то он никакой не художник, а человек, привязанный к вещам, лежащим вне пределов искусства. Здесь же корень того трогательного, многими порицаемого феномена, что человек, которому открыты возможности обильно и вкусно питаться, даже достичь благосостояния, предпочитает жить в бедности, в нужде, в лишениях, голоде и нищете, но не прекращает усилий в искусстве, которые не приносят ему внешнего успеха, а часто и в самом деле никаких художественных ценностей не создает. И умирает он в богадельне или нищим, или в доме, где его держат из милости.