Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

— Это… ты?

— Я.

— А я… я тоже так выгляжу?

Мне отчаянно захотелось прикоснуться что к крыльям его, что ко тьме. И я протянула руку. Его тьма отпрянула, но потом сама потянулась. А моя навстречу. И, наверное, это тоже странно, смотреть, как две тьмы замерли, не рискуя коснуться друг друга.

Приглядываясь.

Прислушиваясь.

И все-таки…

— Ты красива. Я всегда знал, что ты красива.

Наверное, это должно льстить, но здесь и сейчас я… я чувствую себя совершенно иной. А еще знаю, что он говорит правду. Тьма, она не способна лгать.

— Всегда?

— А ты меня совсем не помнишь?

Я покачала головой. Если тьма говорит правду, то и мне не стоит лгать.

— Я увидел тебя там, в университете. Ты шла. С книгами. Книг было много, и стопка все время норовила развалиться. Я мог бы помочь. Но смотрел. Извини.

За что?

— И потом… я все собирался подойти, но как-то… не знаю.

Тьма дрожит.

Ей неудобно. И все-таки прикосновение. Это… странно. Более чем странно. Нет, я ничего-то не узнала о нем. Ни картин из прошлого. Ни мыслей. Ни эмоций. И все-таки я узнала многое.

Его тьма пела.

И звук был низким. Этот звук заставлял звучать и мою тьму, порождая престранную мелодию, которую я готова была слушать вечно.

— А потом ты уехала.

— Мне пришлось.

— Я бы тебя нашел. Наверное. Позже. Я собирался, но… я нерешительный?

Да. И нет. Он просто… просто именно такой, как нужно. Тьма знает. И я ей верю.

— Знаешь, я пытался понять, почему именно ты. Там ведь хватало девушек.

И будет хватать.

Всегда.

Он наследник Бестужевых. А я… кто я? Незаконнорожденная дочь незаконнорожденного потомка Петра? Это даже не смешно.

Но тьма не соглашается. Она еще не едина, и единой не станет, ибо тьма, в отличие от людей, не способна утратить индивидуальности.

— Но мне нужна была лишь ты… и это тьма.

Хорошее объяснение.

Правильное.

— Она… получается…

— Есть разные теории. Но теории пишут большей частью те, кто мало что понимает в практике, — когда он улыбается, тьма меняет голос. И мне нравится это. И я готова улыбаться в ответ. — На деле отец говорил, что мы сродни оборотням, если встретим того, кто нам предназначен, станем много сильнее.

Тьма соглашается.

Это правильно. Двое всегда сильней одного. А нас не двое, нас четверо. Если и тьму считать.

— Он говорил, что маму выбрала именно она, что… она не совсем, чтобы разумна, но имеет свою волю. И мне это казалось преувеличением, но теперь… — мой некромант раскрыл ладонь, и тьма распустилась на нем черным лотосом. — Теперь я, кажется, начинаю понимать.

Я тоже.

А на моей ладони лежал камень. Этот камень был большим. И угольно-черным. Здесь. В мире тьмы. Но здесь все было в черно-белых тонах, поэтому я не удивилась.

— И что нам делать теперь? — я сжала руку некроманта.

— Возвращаться, — ответил он.

И мы вернулись.

Мир за время нашего отсутствия ничуть не изменился. Разве что ночь сделалась более прозрачной, а бочаг опустел. На дне его поблескивала вода, но проверять, сколько её там, совершенно не хотелось.

Я сделала вдох, и ночной горячий воздух опалил легкие. Я закашлялась и, наверное, упала бы, если бы не некромант, перехвативший внезапно ослабевшее тело.

— Дыши, — велел он. — К этому привыкнуть надо.

— А ты… уже…

— Выпускал крылья?

— Это так называется.

— По-разному. Кто-то говорит о приливах, кто-то — о пробуждении, кто-то о контролируемом выбросе силы.

— Про крылья мне больше нравится, — сказала я, возвращая способность говорить.

И дышать, само собой.

Без дыхания говорить сложно.

— Мне тоже.

Мир стабилизировался.

— Здесь это сделать сложно. Сил не хватает. Обычно возможно, когда фон соответствует. В степях вот… в степях тьма рвется на волю и приходится её сдерживать. Правда, получается так себе, но…

Камень на моей ладони больше не гляделся угольно-черным.

Темно-красным, цвета густой венозной крови, с искрами, что прятались внутри. Искры эти, как и камень, хранили саму тьму, и, глядя на неё, я вдруг поняла, что расстаться с камнем будет невероятно сложно.

И зачем расставаться?

Он ведь мой!

Он создан для меня и только для меня. По праву, по…

— Спокойно, — Николай перехватил мои руки. — Маруся, это древний артефакт. Он обладает собственной волей. И теперь он пробует тебя на прочность. Подчинишься? Будет плохо. Всем.

Он сказал это так печально.

И я вновь посмотрела на камень. Воля? Еще недавно я бы отнеслась к подобному утверждению прескептически. А теперь вот поверила.

Увидела дрожащую пелену, окружавшую камень. Почувствовала её горечь на губах. И поверила.

Нет.

Мое? Пускай. Стало быть, я вправе распорядиться моим наследством так, как сочту нужным.

— Я… отдам его, — сказала я, убирая камень в карман. Возможно, это не совсем правильно, засовывать древние и очень могущественные артефакты в карман, но не таскать же его в кулаке!

— Правильно, девочка, — раздался тихий скрипучий голос. — Отдай… тебе он ни к чему.

Оленька не очень поняла, что происходит.

Сперва стало мокро и настолько, что, казалось, сам воздух вдруг превратился в воду. Оленька испугалась даже, что вот-вот в этой воде и захлебнется, но нет, обошлось. Потом вода разом нагрелась, что в бане. А бань Оленька никогда-то не любила.

За что?

Жарко. Душно. И вообще…

Она чихнула. И даже почесала шею рукоятью секиры. Потом вспомнила, что секира боевая и для чесания шей не предназначена, и усовестилась.

— Извини.

Жар схлынул, оставив странную бодрость, будто… будто и не было ни блуждания по лесам, ни подвалов этих. Хотелось петь, плясать и совершить подвиг. Последнее желание и вовсе показалось Оленьке на редкость странным.

Она даже встряхнулась.

А потом… потом за стеной кого-то убили. Оленька вздрогнула. И… облизнулась? Она… облизнулась?! Да… и секира засветилась слабым зеленым светом, словно намекая, что нечего дурью маяться, когда люди делом заняты.

Но… как она вообще…

— Верещагина, — в стену стукнули. — Ты там.

Оленька кивнула, а потом уже сообразила, что видеть её не видят. И сказала:

— Я тут.

— Хорошо. Тут… малец один, забирай его и уходите.

— А ты…

Раздалось низкое утробное урчание.

— А мы тут погуляем… посмотрим, кто шутить вздумал. Только… погоди, надо как-то мальца…

— Я не пойду! — раздался тонкий детский голос.

Оленька вздохнула: с детьми вечно проблемы какие-то.

Раздался резкий звук выстрела. И крик. И… и еще кого-то убили. Там. За стеной. А она тут! И это неправильно! Категорически неправильно.

— Отойди! — рявкнула Оленька, перехватив секиру поудобнее. Полыхнув ярким светом, та обрушилась на камни. Наверное, с памятниками архитектуры и находками столетия так обращаться не след, но…

Она извинится.

Потом.

А пока… пока душа требовала подвига. Или хотя бы кого-нибудь убить.

…выстрел заставил Олега вздрогнуть. И медведица подняла голову, осклабившись.

— Началось!

А слева, и справа, и вовсе, сколько хватало глаз, зашевелились люди.

— Это, это, — словно извиняясь, сказала Ксения. — Вода, она… я попыталась её сконцентрировать, но она там… повсюду… и вот.

Кто-то поднял голову.

Кто-то застонал. Раздались вздохи, охи, лепет…

— Тихо, — рявкнул Олег, прислушиваясь к чему-то. Это пробуждение точно не останется незамеченным. Стало быть, кто-то появится проверить…

Медведица отступила в тень и велела:

— Сделай потемнее.

И тут же, повинуясь то ли слову её, то ли Ингиному жесту — а говорили, будто силы в ней нет! — факелы почти погасли. Пещера погрузилась в непроглядную тьму, а потому человек, переступивший порог её, замер.

Этот человек боялся.

И Олег ясно чуял его страх. А вот заметить, как качнулась тьма навстречу, он не смог. Просто был человек и не стало.