Что вдруг - Роман Тименчик

В сокращенном виде – НЛО. 2004. № 67. С. 127–136.

Комментарии

Ср.: «…. на глухих уличках, к Невской заставе, Семянниковскому заводу или близ Балтийского и Варшавского вокзалов – были парикмахерские вывески не только со словами: «стрижка, брижка, завивка волос», но и с нарисованным господином в кресле, неестественно, до хруста, повернувшим шею и с немым криком смотревшим с вывески. Должно быть, его очень больно брили. Мастер стоял сзади кресла и неестественно твердыми руками, точно их схватила внезапная конвульсия, держал господина за шею и голову, – брил его. Оба висели в воздухе, но не падали. Должно быть, было все же трудно держаться, потому они и были такие испуганные и напряженные. Лицо у мастера было выпученным, но усы были сладко и кольчиком закручены. Видимо, он сам удивлялся, как они оба не падали. Иногда господин в белом балахоне, похожем на саван, сидел боком, не смотря на зрителя и опустив голову; тогда казалось, что деревянный мастер сзади его прирезал. (Уже потом только, позже и на улицах в центре, появились в окнах сухие, деловые вывески с перечислением всяких шампунирований и даже ондулирований – и с сообщением, что «мастера участники в деле – на чай не берут»; такие вывески были похожи на зеркальные или стеклянные, были ненужными и чужими.) Роднее и теплее были фигуры с повернутою до хруста шеей и с деревянными расставленными руками. Здесь в окнах были часто выставлены парики и усы, и даже маски» (Горный С. [А.А. Оцуп] Санкт-Петербург (Видения) / Сост., вступ. ст. и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2000. С.39, 42).

Ср. свидетельство гоголевского современника: «Бывало, даже и не очень давно, лет за двадцать пять, богатые люди в Петербурге имели камердинеров, которые у них исполняли должность волосочесателей, а небогатые люди призывали из парикмахерской лавки стричь себе голову. Те же парикмахеры были цирюльниками, фельдшерами, брили бороду, пускали кровь разными манерами, а подчас выдергивали и зубы. У всякой парикмахерской лавки были вывески с двумя картинами малярного искусства: одна изображала кавалера, сидящего с намыленным лицом, а другая – барыню на стуле, лежащую в обмороке и из руки которой бил в тарелку кровяной фонтан! В нынешнюю эпоху великолепия Петербурга парикмахерские лавки потерпели совершенную реформу. Русские цирюльники, парикмахеры с их лавками и вывесками исчезли с лица не только Невского проспекта, но и с лица всех больших и главных петербургских улиц. Под страшными угрозами умереть с голода их сослали на Петербургскую <сторону>, Выборгскую, в Коломну, на Бугорки, на Пески, в Гавань и в разные отдаленные улицы и глухие переулки» (Расторгуев Е.И. Прогулки по Невскому проспекту (1846) // Прогулки по Невскому проспекту в начале XIX века / Сост., вступ. статья и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2002. С. 187). Альбин Конечный снабдил меня еще одной цитатой: «…эти господа гроссмейстеры великого искусства завели у нас магазины, где продаются сотнями парики, полупарики, бакенбарты, пукли, шиньоны, косички и т. п. Здесь они стригут каждого в особом кабинете, кто не хочет заплатить вчетверо за призыв парикмахера на дом. Это что-то похожее на испанские цирюльни, как они описаны в Жилблазе» (Булгарин Ф. Петербургские записки. Толки и замечания сельского жителя (прежде бывшего горожанина) о Петербурге и петербургской жизни // Северная пчела. 1833. 4 мая).

Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения, переводы, воспоминания. / Изд. подг. Е.К. Лившиц, П.М. Нерлер, А.Е. Парнис и Е.Ф. Ковтун, вступ. ст. А.А. Урбана. Л., 1989. С. 333.

«Если войти, то сразу обдавал запах густой помады, фиксатуара и кухоньки, сейчас же за занавеской на кольцах, в выцветших розанах. Никаких шкафов со склянками и банками не было, и никто хинной воды навязчиво не предлагал. Ее просто не было. Иногда в углу висел на веревке глянцевый плакат: красавица с распущенными волосами и узкими буквами с длинным росчерком под фамилией: «Косметическая лаборатория «А. Энглунд». Или был нарисован негр, отмывший себе мылом половину щеки: на щеке было белое пятно. Внизу стояло: «А. Сиу», «Ралле» или «Брокар». Плакаты были глянцевыми, иногда с металлическим или деревянным бордюром внизу и вверху; с боков ничего не было. Пышные волнистые волосы у красавиц были распущены и падали на плечо и на грудь. Иногда они смеялись ослепительно-белыми, жемчуговыми зубами. Тогда внизу стояла надпись: «Эликсир». У пышноволосых красавиц наискосок в углу плаката было написано: «Перуин-Пето». Иногда на картоне был нарисован рассудительный господин с удовлетворенным лицом и с длинной раздвоенной бородой: одна половина была седою, другая коричневой. Господин выкрасил себе ее удачно и, по-видимому, прочно, – радовался и собирался выкрасить вторую половину. Плакат был бодрящим и будил надежды. Пока хозяин стриг, наваливаясь кисло пахнущим пиджаком (никаких балахонов тогда еще не было), можно было хорошенько рассмотреть этот плакат и разные небольшие картины, развешенные вдоль зеркала. Тут были – в заведениях получше – щипчики для усов, полудюжинами в ряд; и маленькие флакончики – пробы духов; и костяные палочки для ушей, и железные пилочки для ногтей. Мастер щелкал ножницами быстро, как в скороговорке, точно этим железным дробным, рассыпчатым стуком ножницы сами захлебывались. Потом уже пришли всякие машинки, от которых голова была ровной и казарменной. В ножницах была жизнь; они щелкали, словно целились укусить и даже не над головой, а просто в воздухе, когда мастер опускал руку, все еще щелкали, щелкали. Это было лихо и подбадривало самого мастера. Входная дверь заведения, открываясь, упиралась узким, железным пальцем в рычажок звонка. Раздавался гулкий звон. Появлявшийся мастер дико кричал: «В зало!», хотя зало было низенькой, узкой и пропахшей комнатой. Но так кричать полагалось. И щелкать ножницами тоже. Хотя особой нужды ни в том, ни в другом не было. Иногда на вывеске стояло совсем старое и исчезнувшее слово «Цырульник», но оно попадалось редко и найти его можно было только вне Петербурга, где-нибудь в Пскове на узких уличках, спускавшихся к Великой» (Горный С. Санкт-Петербург (Видения). С. 42–43).

Ср.: «Италия более всего мне вспоминается <…> в парикмахерских. И в шикарных, и затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедий Гольдони. Всегда очень жизненно действует. Особенно прежде. Теперь, со введением мастериц и с женской стрижкой, производимой в мужских залах, все утратилось. Впечатление постной физкультурности и пролетарски сознательного отношения к похабным сторонам флирта лишают парикмахерские игры, а придают им какую-то мрачную чепуху» (Кузмин М. Дневник 1934 года / Под ред., со вступ. ст. и примеч. Глеба Морева. СПб., 1998. С. 96). Приведем пространную справку современника о парикмахерских 1910-х:

«Парикмахерские были разных разрядов. Где-нибудь на окраине, в маленьком, как купе, магазинчике, мастер, он же хозяин, сам кипятил воду, сам брил, сам подметал пол. Бритье – 5 копеек, стрижка – 10. В центре города парикмахерская занимала большую площадь: сплошные зеркала, лепные потолки, особые кожаные кресла, медные плевательницы – все это должно было своей пошлой роскошью поразить воображение клиента. Мастера в белейших халатах выражаются на утонченном диалекте: “осмелюсь разрешить себе предложить вам подогретый о-де-лаванд”; и при этом, оттопырив локти назад, принимают балетно-парикмахерские позы. Бритье здесь стоит 40 копеек или даже полтинник. Некоторые из заведений принадлежат артельному товариществу мастеров, и у них в зале висят надписи: “Мастера и участники в деле на чай не берут”. Но если вы в самом деле на чай не дадите, то швейцар подаст вам пальто с таким презрением, будто вы последний пария и презренный ренегат.

Вообще, здесь уважают солидных, постоянных клиентов, людей с положением. Такой посетитель бреется по большей части у одного и того же мастера. – “Что, Пьер (по паспорту Петр Иванович Сидоров, гатчинский мещанин), не занят?”; “Подайте прибор господина такого-то!” – потому что господин такой-то имеет в парикмахерской собственный прибор, который другим не подается. Между заведением «люкс» и базарным цирюльником, который бреет под открытым небом на складном стуле, – целая градация мастерских получше, похуже. Но все это, так сказать, «низшая сфера в парикмахерстве», как выразился бы Николай Васильевич Гоголь. Высший круг мастеров – это те, которые ездят обслуживать важных клиентов на дому. Некоторым платят не то что по трешке или по пятерке, а то и по целой десятке. А дамские куаферы вознаграждаются еще выше. Немудрено, что некоторые “Фигаро”, зарабатывающие не хуже модного врача, имеют даже собственные выезды. Это настоящие академики парикмахерского искусства. Никто не сумеет так точно выбрить бритвой на голове, точно на середине, узкую полоску в миллиметр шириной для безукоризненного английского пробора, закрасить в нужный тон седые волосы, подбрить кожу выше верхней губы для «американских» усиков или “сделать лицо на бал”. Дело в том, что в 1911-1914-х годах появилась декадентская мода на “утомленное лицо”. Человек со здоровым румянцем считался вульгарным, неутонченным, не искушенным приманками жизни. Наоборот, желтое утомленное лицо с темным кругами под глазами и как бы со следами порочной греховности считалось принадлежащим утонченной личности, ожившим персонажам Бодлера, Уайльда, Бердслея, Ропса и прочих властителей дум» (Григорьев М.А. Петербург 1910-х годов: Прогулки в прошлое. СПб., 2005, С. 204–205).