Что вдруг - Роман Тименчик

В заключение докладчик с ловкостью специалиста цирковых фортелей «раскрасил» свое лицо черной краской» (Петербургский курьер. 1914. 11 апреля). Мандельштам был объявлен участником диспута о Н.С.Гончаровой в училище Св. Петра на Конюшенной после доклада И.М. Зданевича «Упразднение футуризма и всечество» (День. 1914. 31 марта).

О нем см. примечания М.В. Безродного и Р.Д. Тименчика к публикации воспоминаний Г.А. Тотса (Литературное обозрение. 1988. № 11. С. 112); Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. Публ., вступ. статья и комментарии А.В. Лаврова и Джона Мальмстада. СПб., 1998. С. 481, 509; справку М.Д. Эльзона: Сотрудники Российской национальной библиотеки – деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. 2. СПб., 1999. С. 419–420. Участник философского кружка А.А. Мейера (Молодая гвардия. 1994 № 3. С. 152). Делал доклад «О символизме Блока» в кружке А. Блока (Записки Передвижного театра. 1923. № 59. С. 6). По сообщению П. Нерлера, погиб в авиакатастрофе.

См.: Макридин Н. О пролетарском искусстве // Искусство (Баку). 1921. № 2/3. С. 33–37.

ОР РГБ. Ф. 620.

Ахматова А. Requiem / Сост. Р.Д. Тименчика при участии К.М. Поливанова. М., 1989. С. 146. О последних встречах Гумилева с Макридиным имеется запись П.Н. Лукницкого слов Ахматовой о поездке Гумилева в Крым в 1921 г.: «Оттуда вывез собой, собственно, спас от смерти (какая-то перестрелка), инженера Макридина, он был в Цехе Поэтов…» (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 255). На его квартире в Батуми останавливались Мандельштамы в 1921 году (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 166, 519).

«Музыка прежде всего» (франц.) – цитата из стихотворения Поля Верлена «Искусство поэзии».

Эхо Батума. 1920. 10 сентября. Заметка подписана «'Ъ».

«Немногое, но о многом» (лат.).

Батумская жизнь. 1920. 18 сентября.

Бернштейн С.И. Голос Блока // Блоковский сборник. Вып. 2. Тарту, 1972. С. 109, 495.

Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969. С. 120.

Слово. 1920. 24 сентября. В театральной студии, руководимой Н.Н. Ходотовым в Тбилиси, Мандельштам провел занятие с актерами (см.: Ходотов Н.Н. Близкое – далекое. Л.; М., 1962. С. 207).

Руки брадобрея

И послал фараон, и позвал Йосефа,

вывели его скоро из ямы,

и он остригся…

Всех не переброешь.

Парикмахерская тема пришла в русскую поэзию в начале XX века, как и одновременно в русскую живопись, что было одной из линий обращения к эстетике улицы. Приманкой для художников и поэтов была лубочная стилистика вывесок парикмахерских1 (тронутых еще Гоголем2), их «бытовая иконопись»3, театрализованность их интерьеров4 и уклада5, дешевая импозантность витрин с обряженными в парики болванками голов. Памятны картины М. Добужинского «Окно парикмахерской» с муляжами голов, навевающими мысли о декапитации, М. Шагала6 («В парикмахерской», 1914) и особенно парикмахерский цикл Михаила Ларионова. Последний стал (по свидетельству Крученых)7 источником для стихотворения Маяковского:

Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:«Будьте добры, причешите мне уши».Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,лицо вытянулось, как у груши.«Сумасшедший!Рыжий!» —запрыгали слова…

(Неудивительно, что этот диалог с парикмахером как носителем обывательских резонов входил в декламаторский репертуар Даниила Хармса.)

Петр Потемкин воспел парикмахерских кукол:

Я пришел к моей царице кукле,сквозь стекло целовалее белые буклии лица восковой овал.Но, пока целовал я, в окошкелюбимая мнойповернулась на тоненькой ножкеко мне спиной8.

И на Иннокентия Анненского ужасом повеяло от этой гофманианы: «Страшно мне как-то за Петра Потемкина»9. Потемкин создал и «влюбленного парикмахера», автопортрет которого содержит отсылку к профессии:

Жду, когда пройдешь ты мимо…Слезы капают на ус…Катя, непреодолимоЯ к тебе душой стремлюсь!10

Носителем провербиально связавшейся с ним презренной мещанской эстетики11 брадобрей и волосочесатель (попутно сближенный с киномехаником12) выступает в одном русском стихотворении 1929 года («Благополучие»):

Парикмахер Пьер,Парикмахер Пьер,Жизнь твоя легка —Что же ты не весел.Брей, стриги и пой.Но стоит тоскаВ белом балахонеУ высоких кресел.За окном тихаУлица. Вдоль стенЕле реет снегВ тюлевых,ах, занавесках.Ну, а здесь тепло,Светят зеркалаНежно, как во сне,раженным блеском.Кажется, вблизиМузыка играет,И под тихий вальсКомната плывет.В этой чистотеКаждый понимает)Парикмахер ПьерВесело живет.В праздник – тишина,Ты не ждешь клиентов,И тебя не ждут.Будто техник спит —Он едва-едваСматывает ленту,И на полотнеКомната дрожит.Связан каждый жест,Ты почти недвижен,порхающем блескеПьешь холодный чай.Ровен твой пробор,А – пробора ниже —На пустом лицеУсики торчат.Выстроена жизнь.Чем же ты напуган?Ты богат и сыт.Все твое – твое.Что же ты глядишьПристально в тот угол,Где – тебя боясь —Канарей поет?Что-то здесь не то.Кажется непрочнымЭтот прочный быт.Вот висит пальто —Криво, как нарочно.Падает снежок… Голова болит…13

В поэтике модернизма нашлось место для различного рода продуктов парикмахерского вмешательства – эшафодажа, челки, тонзуры, пробора. Некоторые неизбежные приметы парикмахерского топоса – холодок шампуня и металлических инструментов, режущая и колющая угроза в сочетании с профессиональной шутливой словоохотливостью исполнителя, наследника Фигаро, подобие грима Пьеро у клиента – перечислены в стихотворении поэта 1910-х, вообще говоря, малозначительного и тогда еще не очень умелого, но интересного как уловитель и имитатор модных поэтических практик – будущего пародиста Александра Архангельского (который, кстати, сообщал о себе в стихотворной автобиографии – «Мать моя / была по специальности швея. / Отец был спец по части брадобрейской»):

Это вьюга железными игламиПрокалывает нежную кожицу.В парикмахерской брили и стриглиИ зловеще лязгали ножницами.В парикмахерской возле Лагутина,В суррогатах всякой косметикиПарикмахер смеется и шутитИ уныло сидят поэты.<…>Это вьюга железными игламиПрокалывает нежную кожицу.О, лучше б не брили меня и не стригли,И зловеще лязгали ножницы14.

В цирюльнях, таким образом, гнездится обещание музыки и театра, пира искусств (вспомним, надеюсь, не некстати чаплинского двойника-антипода великого диктатора, который бреет посетителя под «Венгерский танец» Брамса). В стихотворный трактат этот мотив развернут в стихотворении Алексея Лозина-Лозинского «Парикмахерская»:

В парикмахерской есть острая экзотика…Куклы, букли, пудра, зеркала;У дверей мальчишка с видом идиотика;Строй флакончиков на мраморе стола.На щеках у посетителя намыленаПена, точно пышное жабо.Бреет страшной бритвой с пристальностью филинаПолунищий пшют иль старый би-ба-бо.И улавливаю всюду ароматы я —И духов, и мазей, и румян,Будуарные, фальшивые, проклятые,Как напыщенный и пакостный роман.Как старательно приклеено приличиеК мертвым куклам или ко пшюту!И, как каменный, гляжу я на обличия,Маскирующие смерть и пустоту.О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный,Здесь однажды – белого Пьеро,Умирающего с розою искусственнойЗа ужасно-водевильное Добро?15

Призрак смерти в парикмахерском салоне иногда материализуется, как у поэта из символистского «третьего сорта»:

Смерть в зеркалах отражена,Надет парик, прическа взбита,Под маской розовою скрытаЕе усмешка костяная.Смерть в зеркалах отражена,И беспредельна их двойнаяС холодной тайной глубина.Сухой, плешивый старичокВертит и щелкает щипцами…К такой приятной, редкой дамеОн преисполнился вниманья,И, прилагая все старанье,Лелеет каждый волосок16.

В урочище Смерти парикмахер-пошляк становится палачом. Сергей Городецкий писал по поводу стихотворения Валериана Гаприндашвили «Куаффер»17: «Самое обычное – самое страшное. Вы пошли побриться – что проще? Но разве простыня не похожа на саван? И куаффер – на палача? И кто в зеркале: Вы или двойник Ваш?»18

Зарождающиеся в парикмахерских зеркалах двойники втягивают в контрданс удвоений и работающего мастера бритья. Братство-двойничество мастера слова и хозяина бритвы развернуто в «Стихах о парикмахере» у бледного эпигона постсимволистов: