Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4
В январе 1923 года приехал, согретый заботами Бунина, Шмелев. Привез письмо от писателя Бориса Зайцева. Его Иван Алексеевич считал своим «сватом». Именно в доме Зайцева познакомился в 1906 году с Верой Николаевной. Зайцев писал о своем бедственном положении, о том, что хотел бы выбраться из Берлина в Париж. И вновь начались долгие и трудные хлопоты — французские власти опустили шлагбаум перед беженцами, считая, что и тех, кто уже обосновался, слишком много.
Испробовав все испытанные способы, Иван Алексеевич пошел на крайний шаг. Он написал влиятельный даме — С.Г. Пети, супруге секретаря Елисейского дворца.
«Дорогая и уважаемая Софья Григорьевна, прибегаю к Вам с покорнейшей просьбой. Писатель Борис Константинович Зайцев с женой и дочкой (11 лет), как Вы, вероятно, знаете, в Германии (Ostseebad Prorow bei Haneman)[3] и всеми силами рвутся оттуда вон, что как нельзя более понятно. В Италию их не пустили, не дали визы — у них «красные» паспорты (хотя сын жены Зайцева от ее первого брака расстрелян большевиками). Нельзя ли их пустить во Францию? Мы зовем их к себе на дачу в Грас, которая снята у нас до 10 октября. Не пишу Евгению Юльевичу, щадя его отдых. Но если возможна виза, не будете ли добры передать ему мой сердечный привет и мою просьбу за Зайцевых? Зайцеву лет 40,— кажется, 41,— его жене, Вере Алексеевне, лет 45, дочке Наташе, повторяю, 11. Русские, православные.
Простите за беспокойство. Целую Ваши ручки, передаю поклон Веры Николаевны. Где Вы? Мы существуем слава Богу, у пас гостят Шмелевы, в двух шагах — Мережковские. Преданный Вам Ив. Бунин».
Письмо было написано из Граса, куда на лето неизменно стали приезжать Бунины. Шел июль 1923 года. 31 декабря Бунин встретил прибывших в Париж Зайцевых.
5
Борис Константинович похудел, стал костистее, взгляд сделался печальный, голос тише.
Бунины стали звать их к себе — отпраздновать «басурманский» Новый год.
— Не до этого! — вздохнула Вера Николаевна Зайцева. — Настроение погребальное, не до шампанского…
Зайцев согласно кивнул головой:
— Лучше завтра. Если позволите, придем к вам на обед.
— Вот и отлично! — хлопнул в ладоши Иван Алексеевич. — Будем пить водочку и петь песни — наши, русские, подблюдные. Верунчик, готовь праздничный обед в честь наших сватов.
На другой день собрались все вместе: как некогда прежде, на Поварской. Вера Николаевна вспоминала ноябрь 1906 года.
Взбежав на четвертый этаж дома, в котором жили Зайцевы, она увидела в кабинете хозяина множество народа. Сидели на тахте, на стульях, на столе, даже на полу. За маленьким столом, освещенным электрической лампой, неловко примостился Викентий Вересаев и, утупившись в рукопись, что-го невнятно бубнил.
Затем его сменил Бунин- легкий, изящный, уверенный в себе. С какой-то ясной и светлой печалью он читал свои последние стихи:
Растет, растет могильная трава.Зеленая, веселая, живая.Омыла плиты влага дождеваяИ мох покрыл ненужные слова.
По вечерам заплакала сова,К моей душе забывчивой взывая,И старый склеп, руина гробовая,Таит укор… Но ты, земля, права!
Как нежны на алеющем закатеКремли далеких синих облаков!Как вырезаны крылья ветряков ЯЗа темною долиною на скате!
— Все первоначально оцепенели, потом разразились громом аплодисментов. Ах, Ян, какой ты был восхитительный! Я сразу в тебя влюбилась…
— Зато когда я подошел в тот вечер к тебе… В столовой, помню. Как ты мне дерзко отвечала!
— Это от смущения. Но пригласила в гости — в ближайшую субботу. Надо правду сказать, ты в то время от светского образа жизни выглядел не очень свежим: лицо усталое, мешки под глазами…
— Даже твоя мама противилась нашей дружбе, полагая меня этаким российским Дон-Жуаном.
— Сознайся, у дам ты пользовался успехом!
Все хохотали, а Верочка Зайцева погрозила пальцем:
— Иван, ты был известным ветреником! Да и то: молодость, литературный успех, завидные гонорары.
Бунин вдруг стал серьезным:
— Но только с Верой мне было хорошо, с ней я никогда не скучал. Когда я ожидал какую-нибудь гостью, то всегда предупреждал близких. И они часа через полтора после ее прихода стучали ко мне в дверь и требовательно заявляли: «Иван Алексеевич, к вам пришли… Ожидают!» Вот свидание и прерывалось. А с Верочкой— ах, всю жизнь мне хорошо!
И он нежно прижался к щеке любимой подруги.
Борис Константинович весь обмяк:
— Куда вся эта счастливая жизнь исчезла? Словно сразу провалилась в какую-то жуткую преисподнюю. Словно черти заговор на нас сотворили.
Он перекрестился и продолжал:
— Живем по-собачьи, скверно. Про Россию и говорить нечего— стала нищей, интеллигенцию истребляют, командуют повсюду инородцы. Жизнь исчезла, остались — Троцкие, стучки, Зиновьевы, коминтерны, трудовые повинности.
И что любопытно: все те, кто вчера горлопанил о свободе и равенстве, добравшись до корыта, тут же прочно забывают всяческий стыд и совесть.
Вспомнился мне эпизод про Андрея Соболя. Ты слыхал, Иван, о таком? После Октября он стал довольно известным литератором. Но еще чуть не с детских лет боролся с самодержавием. В нежном возрасте умудрился попасть в сибирскую ссылку — это его воспитывали «царские сатрапы». После Октября продолжили воспитание его единоверцы из ЧК— замкнули в камеру одесской тюрьмы.
Мне жалко его стало, все-таки знакомые. Дернуло меня после одного из совещаний к московскому «генерал-губернатору» Каменеву обратиться. Надо помочь, всю молодость отдал борьбе за дело освобождения…
Лев Борисович смотрит на меня подозрительно:
— Это какой? Который роман «Пыль» написал? Плохой роман, пусть посидит.
Вспылил я, крикнул ему в лицо:
— Но ведь уже семь месяцев сидит, неизвестно за что!
— У нас невиновных не сажают!
Направился важно к выходу, плюхнулся в ожидавший его автомобиль и укатил в сторону Кремля…
Все долго молчали. Настроение опять стало тяжелым — лучше не затевать этих разговоров, не травить душу. И лишь Бунин глухо отозвался:
— С каким звериным остервенением рушили и продолжают рушить Россию. За что? За то, что всем, кто хотел и умел трудиться, она была добрым, сытным домом?
Никто ничего не ответил, ибо перед жестокостью и глупостью разум замолкает.
И все-таки — за что?
6
16 февраля 1924 года парижский «Саль де жеографи» принял и свое чрево столько народа, сколько в него, наверное, никогда не набивалось. Здесь проходил вечер «Миссия русской литературы». Афиши украсились именами Дмитрия Мережковского, Ивана Шмелева, Павла Милюкова, Николая Кульмана и других.
Но многие пришли только для того, чтобы услыхать великолепного и страстного оратора — Бунина. Громом аплодисментов встретили его появление на сцене. Он вышел вперед, к самой рампе— легкий, изящный, вдохновенный.
— Соотечественники…
Он произнес только это слово, и голос его сорвался. Он попытался справиться с волнением:
— Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…
В зале повисла мертвая тишина. Бунин явственно слышал, как кровь стучит в его висках. Он наполнился решимостью, голос взлетел под высокий потолок:
— Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру, взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов нечто новое и дьявольское, — Бунин перевел дыхание.
Он взял в слегка дрожащие от волнения руки стакан воды, отпил глоток и вновь продолжил, теперь уже до самого конца, без перерывов. И гнев его нарастал, и вдохновение говорило его устами:
— Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих; поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы.
