Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы живем очень спокойно, нехорошо спокойно, а вот рабочие и колхозники замечательно революционно и успешно беспокоятся. […] Юноша-комсомолец в Германии, чтобы спасти арестованного с литературой коммуниста, бросился под трамвай, отвлек этим полицию и дал арестованному убежать, а сам погиб, и о нем уже сложили песню.
Над Европой вздымается вонючая туча фашизма, но все чаще сверкает на ее грязном фоне — героизм пролетариата.
Вы пишете: «Пора уже говорить о советской поэзии, как о поэзии Союза». Конечно — пора! И более этого: говорить надо об интернациональном значении нашей поэзии, и не только говорить, а делать, делать. У нас за 20 лег нашелся, кажется, один поэт, который понял: «Гренада моя!» Но не нашлось поэтов, которые воспели бы героику китайской Красной Армии, Вену, Антверпен и т. д., не находится ни одного, в ком оказалась бы сила хлестнуть сатирическим стихом Гитлера, Муссолини и прочих многочисленных мерзавцев. Постыдно скудны силы поэтов наших, холодные стишки пишут у нас. Очень равнодушна эта лягушечья поэзия. И даже, когда пишут о революционной эрекции, чувствуешь, что пишут политические импотенты.
Вы говорите о трудности «совмещения принципов эстетических с моментами политической целесообразности». Дорогой мой Сурков, трудность эта не имела бы места, если бы нами чувствовалась изумительная, обжигающая душу красота жизни, пламенный взрыв жизнетворчества в нашем Союзе, гнусный трагизм положения буржуазии на Западе и во всем мире. Перед нами — неизбежность нападения врагов, перед нами небывалая по размаху война, которую организует сволочь всего мира, выродки истории, паразиты, которым не откажешь в иезуитской талантливости, наблюдая их подлость, бесчеловечие, цинизм. Мотивы обороны не волнуют поэтов.
«Принципы эстетики» превосходно сливались бы с «политической целесообразностью», будь у нас налицо революционная ненависть, хотя бы в той дозе, в какой обладали ею Верхарн или даже Бодлер. Если человек говорит искренно, так это почти всегда достаточно красиво, «эстетично». Друг друга ненавидеть умеем — это унаследовали у мещанства, а углубить и расширить ненависть на весь мир, враждебный нам, — не удается. В современной поэзии музыки ненависти не слышно. Умел возглашать ее Маяковский, но и то как бы только потому, что высок был ростом и сердился, что ему удобно встать негде было — потолки мешали. «Открылась возможность создания положительных образов и оптимистических произведений без насилия над действительностью», — пишете Вы. Почему Вы опасаетесь насилия над действительностью? Это вовсе не страшно и очень полезно. Подлинное искусство всегда преувеличивает или преуменьшает. В первом случае оно пытается поднять человека за уши вверх, а это — насилие, во втором — стукает его по башке, дабы он очухался или исчез.
Весь план доклада вашего написан так, что вовсе не доказывает факта «слияния субъективного интереса отдельного человека с объективным интересом большинства людей», Вы хотите видеть это, но этого еще нет. И если бы оно было, так Вам пришлось бы планировать доклад иначе, без скептицизма, который весьма заметно сквозит в нем, — без скептицизма и в более твердом, решительном тоне.
Теперь о «Литучебе».
Тут Вы обрадовали меня и сообщениями об удаче в подборе материала и Вашим серьезным отношением к журналу. Два последние №№ были не плохи, это — верно. И очень хорошо, что прекратился самотек, образуется запас материала. Мое отношение к «Литучебе», конечно, не изменилось, а тот факт, что я в нем не сотрудничаю, объясняется теми же причинами, которые мешают Вам писать стихи.
Вот какая штука: как Вы думаете, не попросить ли Л. И. Аксельрод дать нам ряд кратких очерков по истории философии, главным образом, материалистической? Темой первого взять бы: «Почему люди философствуют?» или «Как и откуда началась философия?» Полдюжины таких очерков — от Демокрита через материалистов XVIII века до Маркса, Энгельса и наших дней — это была бы хорошая помощь начинающим беспартийным.
Хорошо было бы давать весь материал последовательно, в порядке хронологическом, я думаю, что постепенно можно добиться этого, например, дать бы ряд очерков по истории русской литературы XIX века в связи с общей историей жизни страны. Или же — очерки по истории роста советской литературы. Попросить грузин, армян, чтобы дали очерки о своих делах в прозе и поэзии, и, наконец, ввести бы отдельчик «Хроники научного творчества», или «научных работ». В этой области у нас много потрясающе интересного, много фактов, которые могли бы благотворно подействовать на воображение, на фантазию молодежи и внушить ей доверие к работе разума, к его силе.
Когда организуется «Литвуз» — журнал наш потеряет свое «право быть», но до той поры давайте будем делать его дружески крепко. Он свое дело делает, как я знаю, знаете это и Вы.
Сердечный привет и крепко жму руку.
М. Горький
7. XII. 35.
1177
ЯНКЕ КУПАЛЕ
11 декабря 1935, Тессели.
Сердечный привет неутомимому поэту-революционеру!
Максим Горький
1178
И. Н. БЕРСЕНЕВУ
22 декабря 1935, Тессели.
Москва,
Берсеневу.
Второй Московский Художественный театр.
Прошу приостановить репетиции, в январе дам совершенно новый текст с новыми фигурами. Не вижу никакого смысла ставить пьесу в ее данном виде.
Горький
1936
1179
В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
1 января 1936, Тессели.
Дорогой Владимир Иванович —
Второй МХАТ собрался ставить весьма неудачную пьесу мою — «Васса Железнова».
Я попросил Берсенева не делать этого, обещая изменить пьесу, что мною исполнено.
Посылаю Вам второй вариант пьесы, конечно, не для того, чтобы Вы ставили ее, а чтоб только осведомить Вас об этом случае из жизни неудачного «драматурга».
Я чувствую себя обязанным посылать Вашему театру драмодельную продукцию мою и, вероятно, весною предложу Вашему вниманию некую пьесу.
Говорят — и пишут, — что Вами отлично разыгрываются «Враги». Очень хочется посмотреть, но я уже двигаюсь по земле осторожно, ибо не хочу, чтоб она поглотила дорогую мою плоть вместе с косточками, —
