Гулящая - Панас Мирный

- Это как же?

- А так. Вот, примерно, пришла к тебе гостья, подруга твоя. Нет того, чтобы, примерно, в шиночек, да косушечку... из печки гуся жареного или барана... Все на стол: пей и ешь, любезная подруга!.. А ты вот соловья баснями кормишь.

- Кормила бы чем-нибудь получше, да нечем! - сердито глядя на него, ответила Марина.

- А нет - так и скажи. Тогда ты не в ответе. Вот у меня в солдатском кармане осталась завалящая копейка. На! тащи! - сказал солдат, вынув из кармана двугривенный и бросив его на стол.

- Нет, нет!..- спохватилась Христя.- Ради бога не надо! Я ничего не хочу! Спасибо! Я пришла навестить подругу.

- Ну, ты не хочешь, так, может, кто другой захочет,- сказал солдат, пододвинув двугривенный к Марине.

Та послушно взяла, накинула платок и вышла из дому.

Христя осталась вдвоем с солдатом. Ей и страшновато было и как-то не по себе.

- Хорошая эта баба Марина,- помолчав, заговорил солдат.- Очень хорошая, вот только хохлушка... Иной раз такое скажет - никак не разберешь. Да вот только у нее муж лихой! Ух, лихой!

- А ведь он был смирный! - сказала Христя.

- Да смирный-то он смирный. Только больно много зашибает. Как жарнет небу жарко! Ну, а тогда уж не знает, что и делает. На меня один раз с ножом бросился. Не увернись я - так бы насквозь и проткнул. Да, бедовый!

- За что же он на вас так рассердился?

- Как тебе сказать, за что? Ни за что. Первое - муж он, всегда пьяный. Как его, пьяного, любить жене? А второе - я их квартирант. Ну вот, он и начал ревновать ее ко мне.

В это время вернулась Марина, неся в руках бутылку водки и под мышкой полкаравая хлеба.

- Это вы все про моего ирода толкуете? - спросила она, выкладывая на стол покупки.- Осточертел он мне, и не вспоминайте лучше его! - прибавила она нахмурившись.

- Нет, нет, не будем. Потчуй-ка гостью! - сказал солдат.

- Я не пью. Ей-богу, ничего не пью. Спасибо,- поблагодарила Христя, когда Марина поднесла ей рюмку водки.

- Ну, как хочешь,- ответила та и опрокинула рюмку.- А водка хорошая. Выпила бы.

- Да что же, когда не пьет? - вмешался солдат.- Ну, и не надо. Я за нее выпью.

И солдат, ухмыляясь и кланяясь, выпил одну, посмаковал, крякнул, сказал: "Да, хороша",- и налил другую.

Христя посидела еще немного, послушала, как Марина, выпивая по полной, заигрывает с солдатом, поднялась и, попрощавшись, ушла.

- К черту, коли не хочешь! - сказала Марина, когда Христя отказалась посидеть.- Нос дерешь! К черту!

- А бабенка ядреная! - воскликнул солдат.

- Думаешь, честная? - сказала Марина.- Такая же шлюха, как все!

- Значит, наш брат Савва! Эх, едят ее мухи! - крикнул еще раз солдат и огрел Марину по спине.

- А чтоб тебя черти так грели! - крикнула та, увертываясь, и тоже саданула солдата кулаком по спине.

12

В тот же день вечером за Христей заехал Колесник и они уехали в губернский город. Всю дорогу Колесник был печален и молчалив, он казался даже печальней, чем в тот день, когда они уезжали из Кута. Христя думала про Марину и Довбню и не спрашивала, отчего старик печалится, а он молчал.

Когда на следующий день под вечер они приехали в город, он сразу ушел на свою половину и заперся. У Христи сердце заныло, когда она поглядела вслед ему: он шел, понуря голову, пошатываясь, как пьяный. Она долго не спала, думая о нем. Чего старик не наслушался дома от жены? Недаром он так осунулся, опустился. Христя думала, что старик позовет ее, много раз она сама порывалась пойти к нему,- а вдруг он поделится с нею своим горем и повеселеет хоть немного? Но всякий раз она останавливалась в нерешимости перед закрытой дверью: а что, если он устал с дороги и спит? Лучше уж завтра. Так она и заснула. А что же Колесник?

Поставив свечу на ночной столик у изголовья, он лег на спину и мрачным взглядом окинул комнату. По стенам, оклеенным темными обоями, по глухим углам скользили тени, только белый потолок поблескивал, озаряя комнату бледно-желтым отсветом. В желтоватом полумраке на темных стенах притаились его смятенные мысли. Они сбились толпой в темных углах; и оттуда таинственно глядели на него образы далекого прошлого. Вот его отец, высокий круглолицый мясник, перед которым с низким поклоном ломают шапки все городские мещане. А вот и мать, низенькая приземистая торговка, говорунья, трещотка, болтает как сорока, и все с присловьями да с поговорками, которых у нее в голове был целый ворох на все случаи жизни. Уж если что-нибудь Петро Колесник сочинит, никто лучше его не придумает, ну, а толстую Василину послушать - так и паны не раз останавливались посреди базара, дивясь, откуда у нее и слова-то такие берутся, и думая про себя: "Ну и башковитая баба". Пара была на удивление! И умные, и живут-то в согласии, и сына единственного добру учат не дома, а в училище, где учатся панские дети. "Дома баловаться станет, а к своему ремеслу еще рано приучать",говаривал отец. "И правда, кто за ним дома присмотрит,- ты - на бойне, я на базаре",- прибавляла мать. Чуть не с той поры, как стал ползунком, он рос один, без присмотра. Не баюкала его ночью с нежностью мать, не будила по утрам материнской лаской, "Матери дома нет, матери некогда",- только и слышал он от кухарки, которая была ему и за няньку. А отец? Отец больше покрикивал на него. Ему и сейчас страшно вспомнить свое детство. Казалось, у отца и матери не было сердца в груди, они не знали ласковых слов. У него - бойня, у нее - базар, вот и все. Он только слышал жалобы отца на низкую таксу да рассказы матери про торговлю. А люди смотрели на них с завистью и говорили: "Вот кто наживается, богатеет". Смолоду он видел оборотную сторону жизни, всю эту будничную суету стяжателей, и от этого у него не проснулось сочувствие к людям, а пробудились только зависть и недоверие к ним.

"Так вот и знай, коли ты не надуешь, так тебя надуют, на то это и торговля",- говаривал отец, приучая сына к своему ремеслу, когда тот окончил училище. И он рассказывал сыну про все те плутни, на которые надо иной раз пускаться, чтобы сбыть товар. Сын был послушным учеником отца; когда на первых порах ему удавалось отколоть "коленце", как называл отец торговые плутни, он испытывал удовольствие и радость. "Для кого мы трудимся, для кого работаем, для кого копим? - для тебя одного,- говаривала мать и прибавляла при этом: - А ты береги отцовское добро, береги - не мотай. Чем больше у тебя будет добра, тем крепче на ногах будешь стоять, в почете будешь у людей. Деньги - сила, для нас, мещан,- они все". Что было ему делать, как не идти по торной дорожке? И люди его подзадоривали: вот, мол, сынок каков, весь в отца с матерью!.. Правда, молодая кровь еще кипела в жилах, сердце тосковало от всей этой суеты, и не раз, собрав целую ватагу парней, Константин потешался с ними,- то еврейский шинок вверх дном перевернет, то ворота снимет там, где в доме есть молодая девка, унесет на базар и повесит, как щегла, на огромном шесте. Но скоро и этим забавам пришел конец. "Пора, сынок, тебе жениться. Вот у Сотника дочка есть, хоть и некрасивая, да послушная и не без приданого",- сказал ему отец. А через неделю Константин уже был женат. С той поры густая туча заслонила от него весь мир, и никогда больше не видел он солнца. Живя как в тумане, он обманывал и обирал людей, из года в год приумножая свои богатства. Отец с матерью умерли, но слава их не умерла. Сын превзошел родителей, став поставщиком мяса сперва для целого полка, а потом и для всего города. О нем говорили в каждом доме, его имя было у всех на устах. Он стал первым человеком, первым мещанином во всем городе. Это тешило Колесника, сердце его радовалось. Да вот беда - не с кем было ему делить славу. Человек, который был ему всех ближе и всех дороже, жена, отравляла ему все самые лучшие, самые сладкие минуты жизни. От ее безумной ревности он не имел ни минуты покоя. Свой дом стал для него адом, откуда приходилось бежать. И он убегал, как хищник, набрасываясь на чужие карманы и выворачивая все их содержимое. Казалось, он мстил беднякам, у которых не было ни гроша за душой, но зато было счастье. Боже! Чего только не натворил он на своем веку! Сколько темных дел, сколько людских слез лежит на его совести. Как горячего коня, подгоняли его нелады в семье. Он и до сих пор неутомимо мчался вперед... И вот куда домчался. Теперь с панами сидит, больше того сам теперь пан. Да что говорить, если Кут, старое графское гнездо, теперь его, Колесника, именье... Его, его. Но как досталось ему это гнездо, каким таинственным путем попало в его руки? Хватись земство своих денег - и Кут и все погибнет. И слава погибнет. Труд многих лет, стяжание и суета - все прахом пойдет. Когда-то Загнибеда, который тоже был плут не хуже его, говорил: "Эй, Кость, смотри, доиграешься. Скрутят тебя как-нибудь, да так, как тебе никого не случилось скрутить". Уж не пророчество ли это было? Чует его сердце, приближается роковая минута. Скоро уже земский съезд. Он был у Рубца, и тот все намекал издалека, что надо бы хоть раз проверить кассу земства. Словно холодное лезвие коснулось его души, когда он услышал эти слова. Еще никто не полоснул и не пырнул его ножом, он только ощутил резкий холод железа на горле. Да и жена, отчитывая его, говорила ему про слухи, которые ходят по городу. "Вон, рассказывают, имений накупил на земские деньги да полюбовниц своих там откармливает". Полюбовниц... Христя первая, которую он полюбил всей душой, не что иное, как полюбовница. Не злая ли это насмешка горькой судьбы? "Эх! Кабы можно было сбросить с плеч лет тридцать, не была бы она полюбовницей. Не был бы и ты, Кость, тем, чем стал теперь,- говорил он сам себе.- Не мутило бы твою душу от долгих лет беспрерывного обмана людей, жил бы ты себе в глухом деревенском углу мирно и счастливо. Какой толк, что вознесен ты судьбой, что выбился в люди и у всех на виду? К чему все это? Чтобы все видели, как ты кубарем полетишь вниз? Чтобы все тыкали на тебя пальцами: вот он, казнокрад, потаскун!"