Гулящая - Панас Мирный

- Я? Да если б я знала, что такое случится, ни за что бы не ушла из дому.

- Разве тебя не было дома? Где же ты была?

Христя рассказала все, как было, не утаила и того, что нашептывал ей Проценко.

Кныш только свистнул и заходил по комнате, искоса поглядывая на Христю.

- Что же ты теперь будешь делать? - медленно спросил он, после того как она умолкла.

- Что же мне теперь делать?

- Пойдешь в горничные к Проценко?

- Чего я там не видала? Мне бы вот платья вернули.

- Гм. Платья? - хмыкнул Кныш и снова заходил по комнате.- Лучше ты у меня оставайся.

- Чего мне тут оставаться? Чтобы клопы заели?

- Нет, не там. Не в холодной. А на моей половине.

- И что?

- Да ничего. И платья свои возьмешь, и выпустить тебя можно будет скорей. А то, знаешь, пока дело кончится, и впрямь клопы заедят.

Христя, головой поникла. Так вот куда снова забросила ее судьба, так вот на какую дорожку толкнула ее злая доля. А она уж думала... Что она думала? Нет, еще не все пропало, коли красота ее не увянула. И Христя так стрельнула на Кныша своими черными глазами, что его широкое лицо просияло, как солнце.

- Так ты... согласна? - запинаясь, спросил Кныш и, подойдя к ней, взял ее за круглый подбородок. Христя лукаво опустила глаза.

- Ну, погляди же! Погляди на меня! - дрожа, прошептал он.

- Я ничего не ела. Мне есть хочется,- слегка прижимая щекой его руку, сказала она.

Он сразу отдернул руку, словно его обожгло.

- Иванов! - крикнул он.

Перед ним как из-под земли вырос солдат.

- Отведи ее ко мне. Да поесть ей дай. Самовар готов?

- Готов, ваше высокоблагородие! Слушаюсь, ваше вскобродие! - И он повел Христю на половину пристава.

А вечером Христя вдвоем с Кнышом уже распивала чаи. Бутылка рому стояла на столе. Кныш то и дело подливал ром в свой и без того темный стакан. Лицо у него пылало, глаза горели, как угли. Он весело шутил и все щипал пухлую щечку Христи. Она кокетничала: то потупляла глазки, то так стреляла ими, будто хотела насквозь пронзить Кныша. Ей было весело. Теплый чай, приятный разговор согревали и веселили ее. Но когда она потянулась за ромом, чтобы и себе подлить в чай, ей показалось, что из-за бутылки выглянуло синее лицо Колесника с закрытыми глазами. Она задрожала и плеснула рому больше, чем следовало.

- Что это ты, испугалась чего, что ли? - спросил Кныш.

Она бросила на него взгляд. Схватила стакан.

- Давай пить! - крикнула она, чокнулась с ним и выпила залпом стакан.

В голове у нее зашумело, в глазах загорелись искры. Своей красной и горячей, как огонь, щекой она склонилась к нему на плечо. Перед пьяными ее глазами вставала ее прежняя жизнь, когда она была певичкой и похвалялась перед людьми пьяным разгулом. Хоть и горько было тогда, хоть и сосала все время сердце тоска, зато она веселилась. Огни горят, музыка играет, народ валом валит. Подруга шепчет на ухо: "Вон тот чернявый купчик на тебя загляделся", или: "Вон гусар крутит ус и глядит, как кот на сало..." А ты будто и не видишь, подтягиваешь песню. Кончилась песня, мерзкая, осточертелая, и купчик и гусар бросаются к тебе и наперебой приглашают ужинать... А там вкусные блюда, отборные пьяные вина... весело-весело! И Христя, вскочив, стала показывать Кнышу, чему ее учили в арфистках. Как и когда подмигнуть, что выставить напоказ... Это были пьяные песни, бесстыдные движения голого женского тела... Кныш весь дрожал, глядя на нее, и глаза у него горели, как у хищного зверя.

На следующий день, когда он ушел на службу и Христя осталась одна, ей вспомнилось вчерашнее, и нестерпимо тяжкая дума обуяла ее одурелую голову. Кто она и что она? Давно ли она тешила ненасытную похоть одного, еще труп его не успел остыть, а она уже ломается перед другим. Что она? Скотина, и та имеет свою цену, а она, как игрушка, переходит из рук в руки. Никто не спрашивает, какая ей цена. Первый встречный может взять ее, потешиться, полюбоваться и бросить. До каких же пор так будет? Пока не пропадет ее красота, ее миловидность. А там?.. Проклятая жизнь! Собачья доля! И за обедом она снова напилась, чтобы не думать, чтобы забыться.

Прошла неделя. За эту неделю только и разговору было в городе что про Колесника. Все открылось: и какие были заведены в земстве порядки, и сколько денег прошло через руки Колесника, и какие расходы оправданы, какие нет. На съезде поднялся такой тарарам, такая буря - свету божьего не видно! "Что это мы только разговоры разговариваем? Кто вернет украденные деньги, кто возместит убытки?" - спросил Лошаков. "Управа!" - кричали одни. "Тот, кто плохо смотрел за общественным добром",- прибавляли другие. "Всех под суд!" - кричали третьи. Председатель и члены ходили бледные, как тень. "Вот в чужом пиру похмелье! Вот беда! Да чем же мы виноваты? - оправдывались они.- Кто выбирал плутов да проходимцев? Говорили ведь тогда: зачем пускать мужика на такое важное место! Не хватает только, чтобы стали выбирать волостных писарей!" Три дня шли споры да перекоры. На четвертый день председатель доложил, что Колесник купил на свое имя большое имение. Не лучше ли просить власти наложить арест на его имущество? Все вздохнули с облегчением. Слава богу! нашли способ развязать этот проклятый узел. "Просить, просить!" - закричали все в один голос. Но в эту минуту председателя вызвали. На его имя от властей пришла важная бумага. Что такое? Уж не новая ли напасть? Через некоторое время председатель вернулся веселый с бумагой в руках. "Господа! Радость! Большая радость!" - "Что такое?" - Губернатор прислал духовное завещание покойного. Веселый Кут, на покупку которого Колесник взял двадцать тысяч земских денег, он передает земству".- "Ура!" - крикнул кто-то. "Ура!" - поддержали другие. "А знаете, он был честный человек! Разве другой поступил бы так? Никогда! Дурак он только! Признался бы во всем, сказал бы нам: берите мое добро. И мы бы простили ему, мало того, на месте оставили бы срок дослужить. А то ни за грош пропал человек! Жаль!" - и все заговорили о злой людской участи. "Что такое человеческая жизнь? Прах и суета! Бьется человек, бьется,- вот-вот выскочит, вылезет на берег, и вдруг на тебе! Споткнулся - и повис в петле. Человек - яко трава, дни его - яко цвет сельный!" - проговорил Рубец. Это так понравилось всему съезду, что Рубца предложили избрать вместо Колесника. "Единогласно!" - раздалось со всех сторон. Но тут поднялся один из казачьих гласных в серой свитке. "Нет, мы не хотим единогласно,- сказал он.- Мы знаем, как пан Рубец бегал по панам и кланялся всем им в ноги, чтобы его выбрали. Мы знаем пана Рубца как прежнего секретаря думы, а на это место нужен человек, который знал бы толк в хозяйстве".

- Так, может быть, желаете баллотироваться? - спросил, вставая, Лошаков и прибавил со злобной улыбкой: - Мы рады будем и вас избрать. Был же Колесник, а теперь вы будете.

- Я не добиваюсь панских милостей,- ответила серая свитка,- а прошу только делать по закону.

- Ну, что ж, баллотировать так баллотировать! - сказал Лошаков, глядя на часы.- Пора ведь и обедать.

Бросили шары и выбрали Рубца семьюдесятью пятью голосами против пятидесяти.

- Ну что, вы удовлетворены? - спросил Лошаков у серой свитки, выходя из собрания.- Ведь вы знали, что изберут Рубца. Не все ли равно баллотировкой или единогласно!

- Знал. Но не знал, сколько панов из числа тех, что кричали "единогласно", сами хотели бы сесть на место Колесника. А теперь вот узнал. Нас, мужиков, всего три человека, а черных шаров навалили пятьдесят. Вот тебе и единогласно!

Лошаков сердито поглядел на серую свитку и, ничего не сказав, прошел дальше.

А вечером у Лошакова на разъездном банкете держали совет, как сделать, чтобы мужиков в земстве стало наполовину меньше.

- Помилуйте! На губернском съезде такое кричат, а на уездных - просто их царство. Председателями, членами выбирают своих... Разве мало нашего брата, бедняка, который с малых лет тянул чиновничью лямку?

- Да, об этом нужно будет подумать,- сказал Лошаков.

- Постарайтесь. А мы, знаете что? На что нам нужен этот Кут? Заплатите двадцать тысяч, да и возьмите его себе, он больше стоит.

Лошаков на это ничего не сказал, а только, кланяясь всем, повторял: "Постараюсь, постараюсь!"

Кое-что из их разговоров дошло и до Христи. Пьяный Кныш так, между прочим, рассказывал ей понемножку, что творится в городе, какие идут разговоры. Она слушала все это зевая. Какое ей дело до этого земства?

Она знает одно: паны дерутся, а у мужиков чубы будут болеть! Она только спросила, останется ли Кирило управлять Кутом и будут ли слобожане владеть огородами и прудом.

- Какой Кирило? Какие слобожане? - спросил Кныш. Она рассказала о своей жизни в Куте.

- Ну, навряд,- сказал он.

- Что же они сделают с Кутом?

- Продадут, и все.

Христе стало жаль и Колесника, и Кирила, и слобожан. Она и сама немало потрудилась, пока довела дело до мировой. И вот теперь все ее труды пропали даром.

Чтобы не кипела в сердце досада, она за обедом наклюкалась и легла спать.