Между двух миров - Эптон Синклер

— Я сделал ей самую шикарную ванну, какую только можно себе представить! Кажется, что сидишь в гроте на дне морском, а стены этого грота как бы состоят из драгоценной эмали, всё сплошь бирюза и нильская зелень. С полу поднимаются блестящие морские анемоны, а по стенам плавают и ползают пунцовые морские звезды и покрытые иглами всякие пакостные морские твари, ей богу, а когда включишь невидимые лампочки, прямо дух захватывает!

— Я, конечно, очень хочу посмотреть, если она пустит меня.

— Должна пустить! Такой был уговор: она обязана пускать всех, кто хочет посмотреть, в любое время.

— Даже когда берет ванну?

— Она не берет там ванн. Неужели она рискнет забрызгать самый восхитительный интерьер в Нью-Йорке?

Окснард был вполне приличен, пока говорил об искусстве и говорил с Ланни.

Однако постепенно за столом художника становилось все менее приятно. Злосчастная особа, по имени Герти, снова появилась за столом, который она, видимо, покинула впопыхах. Дик Окснард, в эту минуту тянувший из чашки шампанское, вдруг заметил ее и с размаху поставил чашку на блюдце: — Эй ты, сучонка, пошла вон отсюда! — заорал он. — Ступай в свою собачью конуру и не смей показываться мне на глаза, пока не научишься прилично вести себя в комнатах! — Бедная девочка, — а она по возрасту была почти девочка, — вспыхнула от мучительной обиды; на глазах у нее выступили слезы, и она убежала, а ей вслед неслась самая отборная английская брань, какую Ланни когда-либо слышал. Он встал из-за стола и, сказав — пойдем, — взял Ирму за руку и увел в отдаленную часть зала. Затем подозвал метрдотеля и заказал другой столик; все кругом это видели, и художник должен был воспринять это как пощечину.

— Какая гадость! — заметил Ланни, оставшись вдвоем с Ирмой.

— Бедняга! — сказала Ирма. — Пьет до потери сознания, и никто не в силах удержать его.

— Но не могли же мы оставаться там и присутствовать при подобных сценах!

— Да-а, конечно. Но очень плохо, что пришлось все это сделать так открыто. Он в бешенстве.

— Поверь, завтра утром он и не вспомнит об этом, — сказал муж.

Они уселись, заказали ужин, и Ланни уже готов был забыть о злосчастном алкоголике. Но Ирма сидела так, что ей было видно Окснарда, и она сказала — Он все еще сидит там и смотрит на нас.

— А ты не обращай внимания. Не нужно.

Им подали ужин, и они для виду принялись за еду, но Ирма потеряла аппетит: — Он все еще сидит неподвижно.

— Сделай вид, что ты его не замечаешь, прошу тебя.

— Я боюсь его.

— Ну, в таком состоянии он вряд ли способен на какие-нибудь действия.

Через минуту Ирма воскликнула — Он встает, Ланни! Он идет сюда!

— Не обращай на него внимания.

Нужна была выдержка, чтобы сидеть вот так, спиной, и делать вид, что спокойно ужинаешь. Но Ланни считал, что положение именно этого требует. Когда разъяренный белокурый великан оказался в нескольких шагах от Ланни, Ирма поднялась и встала между ними. Тогда, конечно, и Ланни пришлось встать.

— Вы что ж, вообразили, что слишком хороши для нас? — воскликнул художник.

— Пожалуйста, Дик, ну пожалуйста! — умоляюще сказала молодая женщина. — Не устраивайте сцен.

— Кто устраивает сцены? Выходит — я не имею права прогнать какую-то сучонку из-за моего стола, если хочу?

— Пожалуйста, не кричите, Дик. Мы с вами старые друзья, не будем ссориться.

— Вы были моим другом, когда еще и в глаза не видали этого сопляка! И вы вернетесь к моему столу, а он пусть сидит здесь!

— Перестаньте, Дик, ведь он мой муж.

— Да уж нечего сказать — муж!

— Послушайте, Дик, будьте джентльменом и сделайте так, как я прошу. Вернитесь к своему столу и оставьте нас в покое.

Это была критическая минута. Другой муж, может быть, отстранил бы жену и съездил бы такому типу по морде; но Ланни жалел эти обломки человека и не мог забыть, что Дик все же талантливый художник или был им и что он подарил Ланни прекрасную и ценную картину, которая висит теперь в Бьенвеню.

Пьяный художник поднял руку, словно собираясь оттолкнуть Ирму, и сделай он это, — Ланни пришлось бы так или иначе вмешаться. Но тут на сцену выступило провидение в лице двух решительного вида джентльменов, внезапно выросших по обе стороны развоевавшегося художника. Такого рода провидение всегда имеется под рукой в тех местах, где подают спиртные напитки; в фешенебельных ночных ресторанах и кафе эти молодцы безукоризненно одеты и делают не больше, чем того требует необходимость, однако это народ крепкий и отнюдь не подложенная вата придает их плечам массивность.

Ланни облегченно вздохнул и сказал: — Будьте добры, попросите этого джентльмена отойти от нашего столика и больше к нему не подходить.

— Пожалуйста, мистер Окснард, возвращайтесь к вашему столу, — произнес один из «вышибал».

— Ага, завизжал, поганый хорек! Помощи просишь? — воскликнул Окснард. Джентльмены начали оттеснять его мягко, но решительно; вероятно, он все-таки сообразил, что придется подчиниться, — он, без сомнения, уже и раньше бывал в подобных переделках. Окснард еще пошумел — ровно столько, сколько было нужно, чтобы оповестить обедающих относительно его мнения о Ланни Бэдде, но не так, чтобы дать вышибалам повод «взять его в оборот». Они проводили художника к его столику, и один из них сел рядом, продолжая его уговаривать. Это было лучше, чем просто вышвырнуть его вон, так как он имел много влиятельных друзей, да и, кроме того, у него был здесь большой счет.

Подобные эпизоды назывались «скандалами». Правда, на участников не был наведен прожектор, но многие наблюдали за этой сценой. По общему мнению, Ланни играл в ней не особенно блестящую роль, по крайней мере, так дело было изображено в газетных заметках и в радиоболтовне. Ланни старался не расстраиваться и был очень доволен, что Ирма оценила его сдержанность. Он заметил: — Жаль, что нельзя не ходить в такие места. — Затем добавил: — Буду очень рад, когда мы возвратимся в Бьенвеню и сможем, наконец, ложиться в постель не на рассвете.

Ланни получал письма, напоминавшие ему о его былой жизни, которая казалась теперь такой далекой. Получил он письмо и от Линкольна Стефенса, который жил в Сан-Франциско и писал свою автобиографию. Стеф писал друзьям таким мелким, бисерным почерком, что его письма оказывались своего рода кроссвордом. Иногда, если вам везло, вы могли сразу прочесть несколько строк, но если вы застревали на каком-нибудь слове, то кончено — вы могли оставить всякие надежды. Стеф сообщал, что после долгого перерыва увидел своего сынишку и от него в восторге. Он советовал Ланни тоже обзавестись сыном, и как можно скорее. Он хорошо знал покойного «Дж. П.» и считал, что многим ему обязан; старый Барнс показал ему «изнутри», как производится слияние акционерных компаний. В заключение он писал: «Если вы играете на бирже, то послушайтесь моего совета — бросьте это. Башня стала так высока и так наклонилась, что еще один камень — и она упадет. Вы слишком молоды и не помните паники 1907 года, но один из моих друзей так объяснял ее впоследствии: кому-то понадобился один доллар. Сейчас на Уолл-стрит такая ситуация, что катастрофа может разразиться, если кому-нибудь понадобятся десять центов».

Ланни не играл на бирже. Он был занят картинами и своим супружеством, и этого ему хватало. Он переслал письмо Стефенса отцу с расшифровкой на обороте. Робби ответил: «Чтобы показать тебе, как мало я придаю значения пророчествам твоего красного друга, сообщаю, что я приобрел еще тысячу Телефонных. Они доходили до 304, а я купил их по 287½, и это, по-моему, очень выгодное дело».

Так думали все в эти дни и так поступали; происходило явление, известное под названием «великого повышения курсов», и над вами смеялись, если вы пытались кого-нибудь расхолодить. Куда бы вы ни пошли, всюду только и говорилось, что об акциях, о том, сколько кто выиграл на бирже или рассчитывал выиграть на этой неделе.

Широкое распространение получил «транслюкс», то есть освещенный экран, на котором появлялись последние цифры биржевых котировок; такой экран имелся почти в каждой маклерской конторе и в большинстве отелей, где останавливались богатые люди, и перед этими экранами всегда стояла толпа. Если это было в те часы, когда биржа работала, стоявшие, один за другим, спешили к телефону, чтобы дать распоряжения своему маклеру. То же самое происходило в каждом городе и в каждом городке. Всюду существовала хоть одна маклерская контора, а биржевые бюллетени передавались по радио все время, через короткие промежутки. Фермеры и землевладельцы по телефону продавали и покупали бумаги; врачи, юристы, коммерсанты, их конторщики и рассыльные, их шоферы и чистильщики сапог — все следили за котировками, верили тому, что читали в галетах, старались добыть «частные сведения» или следовали собственным «предчувствиям». Страна уже привыкла слышать о «пятимиллионных днях», когда на бирже покупалось и продавалось до пяти миллионов акций, и считала, что это и есть «процветание».