Незнакомцы - Дин Кунц

Проникнуть за стену усадьбы, а потом и в дом им, благодаря скрупулезному планированию операции, удалось довольно легко. У них с собой было электронное прослушивающее устройство, способное улавливать тихие щелчки механизма сейфа и облегчающее подбор цифр кодовой комбинации, а для подстраховки сообщники прихватили и полный комплект инструментов для взлома да еще и пластиковую взрывчатку в придачу. Но их ожидало разочарование: дело было в том, что у Аврила Мак-Аллистера в доме стоял не просто сейф, а настоящая банковская стальная камера, причем промышленник был настолько уверен в ее надежности, что даже не потрудился как-то замаскировать ее, а просто замуровал в стену огромной комнаты отдыха. Прослушивающее устройство Джека оказалось недостаточно чувствительным, чтобы уловить пощелкивание тумблеров сквозь нержавеющую сталь толщиной двадцать дюймов, а взрывчаткой такую махину было не взять, не говоря уже о наборе инструментов «медвежатника» — об этом смешно было даже подумать.

Так что они остались без марок и монет, утешившись столовым серебром, несколькими редкими фолиантами и драгоценностями супруги фабриканта, легкомысленно не спрятанными в сейф, да еще всякой мелочью, на общую сумму в 60 тысяч долларов, что было гораздо меньше того, на что они рассчитывали, хотя не так уж и плохо.

Несмотря на фиаско, Джек решил сделать перерыв в работе. Пару дней они с Бренчем вялились на калифорнийском солнце, посмеиваясь над своей неудачей, а потом Джек решил рискнуть своей долей в игорных заведениях Рино. Спустя сутки он уже имел в кармане 107 тысяч 455 долларов и в прекрасном расположении духа укатил в Нью-Йорк, на свидание с Дженни, снова взяв напрокат машину по фальшивому удостоверению.

И теперь, возвращаясь спустя восемнадцать месяцев в Манхэттен из Коннектикута, Джек понял, что, как ни парадоксально, но та неудачная попытка поживиться в особняке Мак-Аллистера была последним делом, доставившим ему удовлетворение. С этого момента и началось его перевоплощение из законченного злодея в кающегося грешника.

Но почему? Что обусловило эту метаморфозу? Что питает это новое чувство? Ответа на эти вопросы Джек не знал.

Он знал только, что больше не способен думать о себе как о сентиментальном бандите-романтике, мстящем за несправедливое отношение общества к нему самому и его любимой жене. Теперь он был обычным вором, который восемь лет обманывал сам себя, живя без всякой цели, никому не нужный. От этой мысли Джеку стало муторно. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, и он кружил по улочкам Манхэттена, пока не очутился на 5-й авеню, возле собора Святого Патрика.

Здесь он импульсивно прижался к тротуару, остановился в неположенном месте, вылез из машины, обошел ее, открыл багажник и взял из пластикового мешка для мусора шесть пачек двадцатидолларовых банкнотов.

Оставлять машину в запрещенном для стоянки месте, да еще с кучей украденных денег, оборудованием для взлома сейфов и оружием в багажнике было непростительной глупостью. Если бы сейчас полицейский, решивший его оштрафовать, заподозрил неладное и осмотрел автомобиль, Джеку настал бы конец. Но ему было на все наплевать. Он был как бы мертвецом, чудом передвигающим ноги, как Дженни, мертвая женщина, которая все же дышала.

Хотя Джек и не был католиком, он потянул на себя одну из окованных бронзой дверей собора, вошел внутрь, в неф[13], где в этот поздний час несколько человек в первых рядах склонились в молитве и какой-то старик зажигал свечу за упокой чьей-то души, постоял немного, глядя на изящный балдахин над алтарем, потом достал из кармана пачки денег, разорвал на них упаковку и засунул деньги в ящик для пожертвований — столь же спокойно, как если бы он выбрасывал мусор в контейнер.

Выйдя вновь на улицу, он вдруг остановился на гранитных ступенях лестницы и с удивлением огляделся вокруг: что-то изменилось в ночной 5-й авеню. Все так же лениво кружились в морозном воздухе крупные снежинки, высвечиваемые сиянием фонарей и фарами машин на проезжей части, но город внезапно обрел тот ореол таинственности, шарма и блеска, который Джек всегда ощущал в нем до того, как очутился в Центральной Америке, и почему-то перестал замечать, вернувшись оттуда. Город сейчас казался ему чище, чем в последние годы, а воздух свежее.

Изумленно озираясь по сторонам, Джек постепенно понял, что никакой стремительной метаморфозы с городом за прошедшие пять минут не произошло. Он остался таким же, каким был и час назад, и вечер. Но сам он вернулся из Центральной Америки другим человеком, уже не прежним Джеком, и потому и город, и все общество стали ему ненавистны. Многое из того, что казалось ему в Большом Яблоке[14] мрачным и неизменным, на самом деле было лишь отражением его собственного разрушенного и выжженного, искаженного внутреннего мира.

Джек снова сел за руль «Камаро» и поехал на запад, в сторону 6-й авеню, к северу от Центрального парка, свернул направо, еще раз направо, вновь выехав на 5-ю авеню, и двигался по ней на юг, пока не показалось здание пресвитерианской церкви, возле которого он вновь остановился, нарушив правила, взял из багажника деньги и вошел в храм.

Здесь не было ящика для пожертвований, как в соборе Святого Патрика, но Джек разыскал молодого священника, уже запирающего помещение на ночь, и сунул ему в дрожащую от удивления руку несколько пачек десяти— и двадцатидолларовых банкнотов, пробормотав что-то о выигрыше в казино в Атлантик-Сити.

Таким образом он избавился уже от 30 тысяч долларов. Но это составляло все равно менее десятой части того, что он привез из Коннектикута, и не успокаивало его совесть. Напротив, он стал еще острее ощущать стыд, деньги в багажнике, казалось, укоряли его, как говорящее сердце невинной жертвы укоряло убийцу в рассказе Эдгара По.

В пластиковом мешке оставалось еще 330 тысяч долларов. Для некоторых ньюйоркцев Рождество, похоже, еще только наступало, две с половиной недели спустя.

Округ Элко, Невада

Позапрошлым летом Доминик жил в мотеле в двадцатом номере. Он хорошо это помнил, потому что эта комната была крайней в «аппендиксе» восточного крыла.

Любопытство Эрни Блока взяло верх над его боязнью темноты, и он решил сопровождать Фэй и Доминика в эту комнату, где, как они надеялись, обстановка поможет писателю вспомнить события тех июльских дней. Эрни шел между Фэй и Домиником, которые держали его за руки. Поеживаясь на холодном ночном ветру, Доминик радовался, что догадался прихватить с собой куртку на шерстяной подкладке. Эрни больше досаждала темнота: позабыв о холоде, он думал только о том, как бы не споткнуться, ибо шел с закрытыми глазами.