Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

драматург, пьеса которого еще два года назад была «в принципе» принята к постановке, но уже четырежды возвращалась для переработки. Он едва не уронил эту свою злополучную рукопись, спасаясь бегством из приемной.

— А вот моего места никто не откупит, — с раздраженным покашливанием заметил пан Харват, — хотя оно одно из самых дешевых в театре, я бы отдал его за сорок пять монет в месяц да вместе с униформой!

— Не окажете ли вы мне любезность передать директору мою визитную карточку?

— Да что вы, пан инженер, этак я лишусь места совершенно задаром, — возразил Харват с нарочитой циничностью, которая явно раздражала Моура. — Нет, пан инженер, да если б сюда явился сам ваш президент Розевельт[99], я и то не мог бы ему услужить — сегодня пришлось бы ждать даже Богу-отцу!

— Кто же сейчас у директора, господи Иисусе? — раздался из угла тонкий, похожий на звуки гобоя, голос популярного комического тенора.

То был славный старичок со свежим, как у восемнадцатилетнего юноши, цветом лица и невероятно комическим карминно-красным ротиком, сморщенным словно стянутый резинкой мешочек.

— Там сама Божиславка! — ответил Харват.

— Ну, знаете, не зря ваша фамилия Харват, вы и есть злой хорват! — сладко, как птичий манок, прощебетал комический тенор. — Что же вы нам сразу-то не сказали?!

— А у меня строгий приказ — отвечать только когда меня спрашивают!

— Здорово придумано, — подал голос актер Местек. — Мы тут сидим как миленькие, а он хоть бы словечко!

— Знаете, пан Местек, — Харват почему-то сразу перестал кашлять, — у меня тут, в ожидалке, роли подлиннее чем у вас на сцене, у вас-то они не больше собачонки!

Дело в том, что Местек исполнял исключительно «собачек», то есть мелкие эпизодические роли, и играл их несравненно, действительно гениально, причем последовательно и упорно отказывался от больших ролей; поэтому присутствующие наградили остроумие Харвата взрывом смеха — и Местек хохотал громче всех.

— Ну коли там Божиславка, — сладко пропел комический тенор, — то я ухожу. Не то тут и до пенсии прождешь, а я еще не хочу на пенсию. Пойдемте со мной, заглянем-ка лучше в кондитерскую! — предложил он своей соседке, смазливенькой хористке.

— Господи, да с удовольствием! — тотчас согласилась та.

— Мое почтенье, ваша милость! — уходя, с жизнерадостной дерзостью крикнул тенор американцу. — Да здравствует мистер Моур!

Инженер всполошился, не зная, как это принять, но тотчас, схватившись за нагрудный карман, выбежал вслед за старым веселым тенором. Моур вернулся через минуту, и по удовлетворенному оскалу его золотых зубов можно было догадаться, что он ошеломил тенора отнюдь не боксерским приемом, а приглашением на сегодняшнее торжество по случаю открытия своей пражской резиденции.

— А я знала, что там Божиславка, она меня на лестнице обогнала, — заговорила необычайно приятным старческим, но звучным голосом импозантная матрона на ролях престарелых матерей. — Я сегодня совершенно свободна, могла бы состряпать что-нибудь вкусненькое, а вот нарочно сижу здесь, из любопытства: выйдет ли Божиславка еще сегодня? Такая уж я ребячливая!

— А послушайте, милостивая пани, как она там бушует уже битый час! — сказал Харват, помахав руками. — Только будьте потише!

В самом деле, если прислушаться, можно было расслышать напоенный злобой мощный женский голос, голос певицы, звучащий серебряной трубой; страстные эти выкрики способны были наповал убить всякое возражение.

— Я-то давно это слышу, — заявил Местек. — Только думал, репетируют Дездемону на четвертом этаже — сегодня ведь идет «Отелло» Верди.

— Отменено — она прислала справку от врача, а потом и сама явилась показать, до чего больна; и заметьте, все это происходит за тремя дверьми, сидят-то они в комнате секретаря! — доверительно сообщил Харват.

Шум в дирекции, приближаясь, становился громче.

Инженер Моур, подскакивавший на своем месте наподобие воздушного шара, который ветер хочет сорвать с привязи — что доставляло соседям чувствительное неудобство, — не мог долее сдерживаться.

— Пан Харват, это уж чересчур — мы назначены на десять часов, а теперь уже двадцать минут одиннадцатого. Если вы не доложите о нас, мы войдем без доклада!

Харват, держась за ручку директорской двери, обитой толстой изоляцией, сделал легкий жест в сторону американца, который означал не столько «Отвяжись», сколько «Слушай!».

Все навострили уши и стали прислушиваться с выражением величайшего удовольствия; и если кому приходило в голову сравнить голос пани Богуславской с серебряной трубой, то теперь он сказал бы: о нет, это скорее меч архангела, и горе тому, кто вызовет гнев героической обладательницы этого страшного оружия!

Треск-треск-треск! Меч обрушился на чьи-то невидимые латы за самой дверью — тут-то и настало время Харвата: он нажал на ручку, и дверь открылась.

— ...и баста! — крикнула пани Богуславская на самой высокой ноте своего регистра и тучей вынеслась в приемную.

То, что последовало, заполнило ближайшие десять секунд. Все разом: вскочили, все спины согнулись, раскрылись все уста, хором скандируя «целую ручки, милостивая пани!», причем столь дружно, что порадовался бы покойный режиссер Коллар, весьма следивший за тем, чтобы тексты в массовых сценах звучали согласно, как возгласы верующих во время литаний.

Затем воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звоном целой коллекции подвесок к браслетам примадонны Богуславской, дворянки герба Змай; недаром утверждали, вполне правдоподобно, что на этой даме больше побрякушек, чем камня в символическом изваянии Оперы на балюстраде театра. Позванивала и черная накидка из бисера, наброшенная поверх оранжевой робы примадонны, когда Харват помогал ей надеть драгоценную шубу, просторную, как юрта киргизского бая.

Затем мертвую тишину нарушили несколько басистых слов американца, обращенных к примадонне, да шлепок пригласительного билета об пол — примадонна совершенно недвусмысленно швырнула билет под ноги Моуру, кинув при этом на него такой взгляд, что можно было поклясться — никто еще и никогда не мерил его с головы до ног столь выразительно и быстро.

Мелким, но весьма явственным доказательством настроения дворянки герба Змай было то, что, выходя, она чуть ли не вырвала ручку двери, которую учтиво распахнул перед ней Харват, чтобы затем хорошенько хлопнуть ею.

Все это, с видом подобострастно-снисходительного Тартюфа, наблюдал немолодой, упитанный, длиннобородый мужчина, стоявший на пороге директорского кабинета; страдальческое выражение его глаз могло быть, конечно, притворным, но никак не струйки пота на его лбу. В глубине кабинета шагом паралитика расхаживал еще один господин, сжав голову руками — видимо, он только что уберег ее от покушения.

Когда носительница герба Змай