Возвращение к истокам (СИ) - Татьяна Садыкова

Еще долго мы смотрели в след уходящему рыцарю, думая о том, как за год круто перевернулись жизни многих людей, а в особенности одного прямолинейного и по-детски наивного Алинора Гриворда.

- Как ты думаешь, с ним все будет в порядке? - спросила меня девушка, когда он растворился в толпе людей.

- С этим упрямым чурбаном, который изводил меня, стоя под стенами замка, развалил мне ползамка, и гонял меня в монастыре? О, богиня, Ирен, у меня от него целую неделю была мигрень!

- Ты что, - изумленно посмотрела на меня девушка, - до сих пор это ему припоминаешь?

- Своих должников я помню всегда, - мрачно осведомил я девушку. - Он мне должен за разрушенный замок выплатить компенсацию.

- За маленькую стенку?

- Нет, Ирен, за огро-омну-ую стену и издевательство над моими нервами.

Я рассмеялся, приобняв возмущенную моим жлобством девушку, и неторопливо повел ее домой к Филу, где был запланирован небольшой праздник по поводу казни моего главного недруга. Она еще долго сердилась и высказывала мне, что нужно быть добрым, снисходительным и прощать всем долги, особенно, неким рыцарям без страха и упрека. Я кивал, неловко отшучивался и уверял ее, что она мне скажет еще спасибо за мою экономность, когда мы будем отстраивать замок. Да только она не знала, что в глубине души я тоже переживал за непутевого рыцаря и искренне хотел, чтобы он наконец-то нашел свое счастье.

***

На больничной койке сидел мужчина. В истинном обличии Микио казался каким-то невзрачным: короткий ершик белых волос, бледная с синими прожилками кожа, которая могла поспорить с чистыми больничными простынями в белизне, обескровленные губы, потрескавшиеся от принимаемых лекарств. Единственное, что в нем выделялось - это глаза. Большие, открытые, с красноватой радужкой. Микио стеснялся своей внешности, он сутулился, закутывался в пропитанное запахами лекарств одеяло по макушку, пытаясь скрыть ото всех свое тело, коим одарила его природа. Худощавое, длинное, нескладное и… бесцветное, словно сама Пресветлая вытянула из него все краски, забрав это в дань его дару.

- Я чувствую себя голым, - пробурчал он, услышав за дверью мои шаги. Он мог безошибочно определить всех своих посетителей по звуку шагов, походке и я не раз ловил его на том, что он уже разговаривал со мной еще до того, как я открою дверь. Хотя, наверное, определить, кто его посещал было не трудно, все же, список гостей, допущенных к его светлой персоне был крайне скуден.

- И почему же? - дежурно поинтересовался я у кулька, в котором, прятался ото всех иллюзионист. Из него торчала лишь часть пятки, подтверждая, что в этом коконе и вправду засела наша диковинная будущая бабочка.

- Чтобы спрятаться, люди надевают одежду, много-много одежды, а для меня же вместо нее всегда были иллюзии. А сейчас их нет. Совсем нет. И мне от этого плохо.

Я вздохнул и, раскрыв его амбулаторную карту, присел на краешек койки.

Я знал, что Микио страдал с того самого дня, когда на него временно надели запечатывающие кандалы. Это была обычная практика, при таких травмах как энергетическое отравление, но кто мог бы подумать, как это подействует на того, кто дышал своей магией, кутался в нее день изо дня, давно позабыв свою истинную личину.

Иллюзионист давно позабыл свое лицо, а тут, когда последний виток заклятья был наложен, с него словно потекли краски, обнажая под пестрой и диковинной внешностью альбиноса.

Мне, как и Алии было не важно, как выглядел Микио, но он сам не хотел никому показываться в такой виде и всегда прятался под одеялом, словно считая себя прокаженным. Прятался ото всех и, в особенности, от себя. В палате не было зеркал и любых других отражающихся предметов, он даже с койки вставал редко, лишь ночью, когда лунный луч стучался в ставни его окон; он вставал и бродил по комнате и по самому госпиталю, пугая впечатлительных милсестер. Ночь дарила ему утешение, она скрывала “уродства”, незримо окутывала его в “иллюзии”.

- В твоей внешности нет ничего плохого, - вздохнул я, дотронувшись до кокона.

- Есть. Я не могу ее изменить. Она неприятная и напоминает… обо всем.

Напоминает о прошлом. О кошмарах, о учителе, о том, как он не смог его спасти. Микио гложила вина за то, что он не смог исправить, он хотел, чтобы его утешили, любили - по-сути, как и любой человек с тяжелым детством. И сейчас, без своих масок он чувствовал себя как никогда уязвимым.

- Ну тогда, - произнес я, - я не смогу тебе сказать одну потрясающую новость.

- Какую, - пробубнили в недрах импровизированного укрытия.

- А ты сперва вылези из своей берлоги.

- Не хочу.

- Великая… - я закатил глаза. - Если хочешь, я закрою глаза и отвернусь.

- Хочу.

Я положил на колени его карту пациента, демонстративно закрыл глаза ладонями и отвернулся. За моей спиной послышалось копошение, скрипнула кровать от переместившегося веса и я почувствовал, как он сел, нехотя опустив одеяло до пояса.

Микио был одним из самых вредных моих пациентов за всю мою немалую целительскую практику, но, соблюдая его небольшие детские капризы, с ним можно было неплохо общаться.

- Сегодня был суд на Стефаном и угадай, что произошло?

- О, нет! - страдальчески воскликнул член Совета. - А как же я! Они что, провели его без меня?!

Я повернулся к нему. Он даже и не заметил нарушения договора, сокрушаясь об упущенном развлечении.

- Как же так, Ники, - вопрошал он у меня, цепляясь своими тонкими пальцами за рукав моей целительской робы. - Я хотел самолично его унижать! А теперь? А что теперь?! Моя жизнь пошла под откос.

И, сказав это, он упал на подушки.

Страдальца маг играл знатно, да, только эта роль ему быстро наскучила, как и бездумный осмотр потолка, поэтому, он почти сразу у меня поинтересовался:

- Его хоть казнили?

Я пожал плечами:

- Казнь я не смотрел, но ему запечатали магию и отдали на растерзание нашему новому королю.

Микио ехидно улыбнулся. Его так воодушевила смерть Стефана, что он на миг даже позабыл о своих страданиях по поводу внешности.

- А что ты?

- Я? - удивился я, поглядев на своего пациента, который довольно разлегся на подушках, посматривая на меня снизу вверх.

- Ты должен был картинно закатить глаза и возгласить на весь мир, что проклинаешь его и весь его род.

Видно, на моем лице отразилась такая непередаваемая гамма эмоций, что иллюзионист расхохотался.

- Знаешь, - переждав приступ веселья у Микио, произнес я, - если бы я не знал твоего реального физического состояния, то подумал, что ты притворяешься больным, лишь бы подольше полежать в моем госпитале и подействовать мне на нервы.