Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В бесстрастном голосе Гияса прозвучали нежные нотки.
— Я могу перечислить тысячи наказаний, применяемых к непослушным женам, да еще большевичкам, забывшим закон пророка, из которых смерть прекрасной локайки окажется не самой ужасной. Но нет, я отнюдь не изверг. И зачем? Ведь я муж ваш. И я ничего не сделал, что не соответствовало бы моему положению мужа… моим правам.
— И вы думаете, — глухо прозвучал голос Саодат, — и вы думаете, что я… Нет, вы знаете сами… Я прошу, если вы не зверь, отпустите. Женой вашей я не буду…
— Но вы моя жена по шариату, а по закону женщина не может дать развод мужу. Только муж может развестись с женой. По шариату…
Спохватившись, что он говорит не то, Гияс смолк.
Саодат резко поднялась и села на одеяла.
— Никогда, никогда! — злобно и в то же время жалобно закричала она. — В вас нет и песчинки того, что называется любовью. В вас только одно… только одно. Вы только муж и повелитель, собственник тела, но не души… Никогда, никогда не подчинюсь я воле зверя…
— Зверя? — слово это прозвучало, как рыдание. Гияс вскочил:
— Знаете, Саодат, жена моя, — страстно заговорил он, — пусть я мусульманин, пусть я великий муфтий, пусть законник, но я человек. Да, такой же, как великие наши поэты мусульмане. Да, они были мусульманами, и воспевали любовь, и любили томный вздох девушки, золотые звезды глаз, нежную упругость грудей, аромат кудрей… О, разве Навои не был мусульманин, а Мукими, а…
Протягивая руки, он шагнул вперед. Саодат резким движением закуталась в одеяло, упала ничком на подушки.
Опустив бессильно руки, сгорбившись, стоял над ней Гияс–ходжа. Лицо его подергивалось.
— Я не отпущу тебя, Саодат, — глухо сказал он. — К чему привыкло сердце, того оно не оставит, хотя бы вспыхнул пожар.
— Я убегу…
— Мы найдем тебя…
— Я снова убегу.
— Я убью.
— Убей!
— Смерть страшна, Саодат. Тебя поставят на колени. Грубо оттянут твою прелестную головку назад и тупым ножом будут пилить твою нежную шейку, пока не перережут горло и ты не захлебнешься своей собственной кровью…
Саодат молча плакала. Тогда Гияс сказал:
— Ну!..
— Я уйду!
Закрыв лицо руками, Гияс вернулся к столику и тяжело опустился около него.
После долгого молчания он снова заговорил:
— Саодат, неужели я хуже этого грязного пастуха с запахом овечьего пота?..
Саодат отозвалась возмущенно:
— Как у вас язык повернулся говорить подобное о великом воине!
— Ты любишь его? Он твой возлюбленный?
Что делалось с Гияс–ходжой? Куда девался его бесстрастный тон? Голос его дрожал. Он ждал и страшился ответа.
Саодат украдкой наблюдала за ним из–под полуопущенных век, но ничего нельзя было прочитать в ее лице, кроме равнодушия.
— Ты любишь его?
— Отпусти меня или убей…
— Душа моей жизни! Уедем в горные сады Бадахшана, на берег голубого озера Шива. У меня богатства в руках, — он говорил спеша, захлебываясь, боясь, что она не захочет его слушать, ускользнет от него, хотя отлично знал, что двери и ворота на запоре, что верные псы — его слуги не дадут ей сделать и шага. — Ты будешь в шелку, в золоте, как гурия рая.
Он говорил еще долго. Он сулил, он обещал, он умолял. Он ползал перед ней на коленях. И это было страшнее, чем когда он грозил и злобствовал.
Саодат молчала. Перед глазами, как в полусне, проходили последние дни. Она с горечью вспоминала все, что случилось так нелепо. И остановившую ее на улочке кишлака старушку, такую добрую и несчастную, и посещение домика этой почтенной бабушки. И свою наивную доверчивость, приведшую к тому, что она попала в крытую арбу, где ее поджидал Гияс–ходжа. И долгую дорогу. И все, что было потом… Ее начинало мутить…
— Ваш дружок скачет сюда… Но он вас даже не увидит. Не успеет… Санджар–непобедимый кончит свою жизнь здесь, в грязном кишлачишке. Неплохой конец для влюбленного дурака… До чего доводит любовь, а?
Вопль Саодат испугал Гияс–ходжу.
— Вот теперь я вижу дно твоей души, — проговорил он. — Санджар — твой любовник… Тебя побьют камнями, как неверную жену… Как вероотступницу.
— Нет, нет… — умоляюще протянув руки к Гияс–ходже, молодая женщина твердила: — Я буду вашей женой… хорошей, любящей женой, но не дайте гневу ослепить себя. Не дайте погибнуть великому воину.
— Ты не обманываешь?
В смятении он бросился к двери, затем вернулся. Снова побежал к выходу, но тут же подошел к Саодат, обнял ее за плечи и, стараясь заглянуть ей в глаза, прошептал:
— Ты меня полюбишь…
Дрожь отвращения пронизала тело Саодат.
Руки Гияса разжались. Он встал и, волоча ноги, прошел через комнату. У двери он остановился и медленно проговорил:
— Все… Саодатхон, я даю тебе развод. Развод вместо ножа… Будь счастлива так, как несчастен я. Утром тебя проводят из кишлака.
Он вышел.
Саодат пыталась вскочить, но силы оставили ее. Где–то далеко в глубине сознания сверлила мысль: «Смерть грозит Санджару! Смерть грозит Санджару!» Она забылась…
Солнце залило золотистым светом резные алебастровые полочки, оплывавшую свечу в медном шандале, старинные книги, резной потолок. Саодат очнулась. В дверях стоял Санджар…
VI
Хотя Гуляму Магогу была постлана, как важному лицу, очень мягкая постель в три одеяла (почет неслыханный), он спал плохо, ворочался с боку на бок. Слова Кудрат–бия не выходили из головы.
Откровенно говоря, Гулям не очень верил в то, что такой опытный воин, как Санджар, так наивно полезет в подогретый котел, да еще в качестве «мяса для плова», который угодно было заварить басмаческим начальникам. Нет, Санджар не так глуп… Но все же надо предупредить. И конечно его, Гуляма, послали в разведку совсем не для того, чтобы он тут занимался разговорами.
И все–таки он нечаянно заснул под утро, но очень ненадолго. Что–то заставило его пробудиться. Он сидел на своих почетных одеялах и напряженно смотрел в темноту. Что случилось? Со сна он ничего не мог понять. Что разбудило его? И только когда звук повторился, Гулям сообразил, что это такое. Где–то недалеко призывно заржала лошадь.
Гулям прислушался: если сейчас прозвучит ответное ржание, значит, Санджар близко. Широко раскрыв глаза и рот, Гулям ловил далекие степные звуки. Снова заржал конь, теперь еще ближе.
В комнате храпели и посапывали спящие на одеялах басмачи. Было еще совсем темно. Из щелей в ставнях струился неверный, едва различимый свет утренней зари.
Решение созрело… Толстяк встал, накинул на себя халат и осторожно направился к двери, стараясь не наступить на спящих. Когда створка скрипнула, властный голос спросил:
