Волхитка - Николай Гайдук

Доктор Боголюбов стоял на клиросе; поверх больничного халата накинут был стихарь из белого льна – одежда цвета ангельских покровов.

Поминутно поправляя широкие рукава стихаря, доктор своим пациентам читал акафист Богоматери:

– О, пресвятая госпожа владычица Богородица. Со страхом и верою, любовию припадающе пред честною иконою твоею, молим тя: не отврати лица твоего от прибегающих к тебе… Избави всех, с верою тебе молящихся, от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей и бед и от напрасной смерти. Даруй нам дух сокрушения, смирения в сердце, чистоту помышлений, исправления греховной жизни и оставления прегрешений.

Граф Чистоплюйцев сразу почему-то приглянулся доктору. Приглянулся не как пациент – как человек. «Для того, чтобы сойти с ума, надо его иметь, это как минимум, и чем больше багажа в мозгу, тем больше вероятности попасть в Горелый Бор, – размышлял Болеслав Николаевич. – Спору нет, у «графа» предостаточный багаж, но… что-то смущает меня в истории болезни Чистоплюйцева».

Наступило лето; Иван Иванович обжился в Горелом Бору; выглядел истинным графом и вёл себя соответственно званию. Случилась однажды легкая стычка с завхозом. На глазах постоянно подыгрывая доктору, Ярыгин в душе презирал «весь ихний дурдомовский цирк», и потому нагрубил Ивану Ивановичу наедине – послал подальше.

– Хам! – вспылил побагровевший граф. – Ещё услышу – батогами на конюшне будешь бит!

И вот что удивительно: в ту минуту завхоз неожиданно для себя присмирел, виновато прогнувшись; потом-то спохватился, но было поздно – граф ушёл степенною походкой.

Среди привычек «неграфской жизни» осталась у него большая работоспособность; Чистоплюйцев съездил домой в сопровождении санитара, взял необходимые бумаги. (И фамильный самородок прихватил, предчувствуя чёрные дни). Одна палата пустовала пока что, и Боголюбов позволил графу заиметь свой кабинет; приезжали к нему сослуживцы, друзья и знакомые, поражались перемене Чистоплюйцева и вообще чудесам психбольницы; уезжая, горько перешучивались друг с другом: «Может, и нам сойти с ума, хоть на полгодика, а то житуха – невпроворот!»

Занимаясь делами, забывая, кажется, обо всём на свете, Иван Иванович раз в неделю всё-таки не забывал писать письмо турецкому султану и господам запорожцам; конверты относил на голубятню – «голубь мира доставит».

Болеслав Николаевич уважал графологию: человек о себе сам расскажет своим почерком – больше и лучше кого бы то ни было. Внимательно и терпеливо изучая послание к султану, доктор думал, сомневался… И вдруг додумался – письмо накатал Чистоплюйцеву. Написал немного, но убедительно, и закончил вот таким призывом:

«Граф! А не стыдно ли прятаться где-то в Горелом Бору в то время, когда России так необходимы ваш ум, ваш талант, ваше горячее сердце?!»

Дата и подпись – Турецкий султан.

Как быстро время катиться. Как вода под берегом. Кажется, вчера ещё листва на волю вырывалась из темных почек – и вот уже она, та самая листва, чахоточно стала желтеть, пока ещё робко, пока ещё редко, но всё-таки прожелть пошла по деревьям, по травам…

В конце лета вечером сидели в кабинете графа. Пили кофе, беседовали. Заря погибала за окнами – над вершинами бора. И скоро наступил «час комара» – голодные и злые налетели в форточку, зазвенели тучами.

– А раньше, доктор, – вздохнул Иван Иванович, закрывая окно, – в предгорьях и горах нашей беловодской стороны не водился ни комар, ни гнус. Теперь завелось – каждой твари по паре.

– Это почему же, интересно?

– Протухли рукотворные моря, обмелели реки. Неисправимый перекос в природе наметился. Если так дальше пойдет – никто нам не поможет. – Чистоплюйцев усмехнулся. – Даже турецкий султан будет бессилен со своими запорожцами.

Боголюбов пристально глянул на него и как бы невзначай полюбопытствовал:

– Я слышал, вам письмецо пришло от султана. Что пишет? Обещает помочь?

– Простите, доктор. – Чистоплюйцев пожал плечами. – Насколько мне известно, письма сюда не пишут. Я так своим скудным умишком сужу.

Они обменялись короткими проницательными взглядами.

Возвращаясь к теме разговора, Болеслав Николаевич спросил:

– Объясните, пожалуйста, граф: что у вас за теория всемирного сухого потопа?

– Теория простая и очень грустная. Беловодское море высыхает. За четверть века, самое большое – лет за сорок – море высохнет совсем. Пустыня образуется, пески на сотни вёрст. Ветер поднимется и… как сказал мне Христос: «Современный апокалипсис уже не за горами!»

– Кто вам сказал? – насторожился доктор.

– Христос, – ничтоже сумнясь, повторил Чистоплюйцев.

– Ну-ну, понятно. – Доктор внимательно глядел ему в глаза. – А в каком, простите, веке вы с ним сподобились побеседовать?

– В конце двадцатого, – невозмутимо ответил Иван Иванович.

– Любопытно. И что же это было за пришествие Христа? Я что-то не слышал о таком событии.

– Расскажу как-нибудь. А сейчас… Да не смотрите вы так на меня! Всё нормально. То есть, как раз наоборот… всё в нашей жизни ставится с ног на голову. Вот она и болит, голова-то. – Чистоплюйцев развернул какую-то старую карту. – Обратите внимание. Вот здесь, как я сказал вам, пустыня будет. Сотни, если не тысячи километров жгучего песка! Ветер поднимает их и – вот вам современный апокалипсис или сухой потоп, зовите, как хотите. Вот, смотрите, цифры. Проверял, так сказать, и на дедовских счётах и на самой современной ЭВМ. Ошибки нет. К сожалению. Смотрите, вот схема: здесь огромное количество воды идёт на орошение, здесь приток, отведённый в сторону, здесь – река, придавленная плотиной…

– Со всех сторон кровушку пьют? – спросил доктор. – Так, что ли?

– Я очень рад, что ты друг друга понимаем! – Чистоплюйцев отодвинул чашку с недопитым кофе и, садясь на своего любимого конька, разгорячился и «поскакал» во весь опор. – Кому, кому я только не говорил, Болеслав Николаич!.. Но, увы! Пророка нет в отечестве своем! – загоревал он, вышагивая по тесной палате. – Мне надоело биться головой о стену. Сколько можно?.. Кстати говоря, и вам, любезный доктор, скоро тоже надоест, попомните мое слово. Я так своим скудным умишком сужу: благородные ваши порывы не только не оценят – неуспех обеспечен вам изначально.

– Это кто же его обеспечил?

– История.

– А выразиться яснее вы можете?

– Могу. – Чистоплюйцев посмотрел за окно. – А вы, доктор, не знаете, что было раньше на месте Горелого Бора? По ночам не донимают вас кошмары? Не пляшут мальчики кровавые в глазах? Признайтесь… Что говорите? Работа такая? Верно, доктор. Но учтите: и местечко здесь такое. Извольте послушать. ГУЛАГ на наших землях имел большие базы: золота много, алмазных копий. Короче, – Беловодье. Обетованная земля. Больница эта стоит на крови да на косточках лагеря. Тут жизнь была – кошмар и умирали дважды: каждого покойника, перед тем, как выпустить на волю, «малиновые парни» из охраны штык-ножом крестили на контрольно-пропускном…

– Как это – крестили ножом?

– А так! Четыре удара в холодную грудь – на случай симуляции кончины…

– Кошмар какой-то…

– Так ведь и я об этом говорю. Между прочим, ваш завхоз Ярыгин, хитроватый хам, пришёл сюда работать не случайно. Один из его родичей был в охране лагеря, здесь и похоронен, убитый заключенными, – не стерпели зверства…

Доктор знал историю болезни графа; древний род Чистоплюйцевых испокон веку отличался пророческими речами; человека видел едва ли не насквозь. Полностью Боголюбов не исключал подобного дара, но подвергал сомнению: поверил многому из того, что услышал от графа, но далеко не всему.

Простились под утро. Зорька разгоралась за деревьями, словно кровь проступала из-под земли.

Смотритель маяка – Лель Степанович Зимний – пожилой, степенный, добродушный, как большинство людей, живущих в обнимку с природой. Лицо его морщинами почти не тронуто, зато руки – два чёрно-красных краба: сварились в горячей бессчётной работе, разбухли, потрескались; земля набилась в трещины – трава может расти. От одежды смотрителя пахнет морем, рыбой. Великоватая фуражка смешно присела на большие мясистые уши, прячет умные усталые глаза в тени от козырька. Ворот клетчатой рубахи потемнел от пыли и пота, залоснился и похрустывает не похуже свежего и накрахмаленного.

Изредка Боголюбов уезжал на маяк: отдохнуть, смыть с души и тела «пыль и копоть Горелого Бора» – на маяке была великолепная банька. Попариться доктор любил; у отца и деда научился, а потом ещё и у Леля Степановича горячую школу прошёл. Тот вообще в парилке никакого удержу не знал: в рукавицах, в шапке лез на полок и веником хлестался до прута – пока все листья не облетят; кожа лопалась, терял сознание порою – на свежий воздух за ноги из парилки приходилось выволакивать.

– Один я париться уже боюсь. Помру! – признался Лель Степанович. – Хорошо, хоть ты, Славик, мне компанию составляешь. Жалко только, приезжаешь редко. Скучаю по крепкому пару. Давно тебя жду. Вон, гляди, даже грязью зарос. Ты же на той неделе обещался?..