Соотношение сил - Полина Дашкова

– Почему молчит наша противовоздушная оборона?

– Если их начнут сбивать, они озвереют и сотрут нас в порошок.

– Они и так звери…

– Хуже зверей…

– Господи, это кончится когда-нибудь?

– Успокойтесь, господа, – бодро произнес Ансерме, – бомбить Швейцарию они не будут. Им нужно надежное место, чтобы хранить свое золото, прятать, в том числе и друг от друга. А что в мире надежней швейцарских банков?

– Почему вы так уверены? – спросил Ваня. – Золото прячут одни, бомбят другие.

– Люфтваффе принадлежит Герингу, – объяснил Ансерме, – он руководит грабежом и хранит тут награбленное.

– Нападут и заберут свое золото, да еще чужое прихватят, – угрюмо возразил Ваня.

– Неужели швейцарские банки принимают кровавые деньги? – спросил детский голос.

Кто-то вздохнул и прошептал:

– Деньги не пахнут…

Послышался нервный смешок, Томушка заметила с легкой укоризной:

– Пьер, если вы с самого начала знали, что бомбить не будут, зачем потащили нас сюда?

– Простите, княгиня, запаниковал, эта чертова сирена кого угодно сведет с ума.

– Можно подумать, ты бы продолжала спать, – проворчал Ваня. – Если бы Пьер нас не собрал здесь, у нас бы полопались перепонки.

Ансерме подошел к двери, приоткрыл.

– Ну вот, уже тихо. Война со Швейцарией закончилась. Жду вас к завтраку, господа, после таких потрясений надо хорошо подкрепиться.

Когда вернулись в номер, Габи молча проскользнула в ванную. Ося вытянулся на кровати, поверх одеяла, закрыл глаза, задремал. Стояла блаженная тишина, только озерная вода плескалась да чайки покрикивали, но в голове продолжала завывать сирена, под закрытыми веками замелькали развалины, трупы, кровь.

Проснулся он оттого, что Габи сидела рядом, уже одетая, гладила его по голове. Глаза были сухие, губы белые.

Ося поймал ее руку, поцеловал в ладонь.

– Пойдем завтракать.

В столовой пахло горячими булочками и кофе. Княжеская чета сидела на своем обычном месте. За соседним столом – французское семейство. Довольно молодые родители с дочкой лет четырнадцати. Девочку звали Жанетт. Именно она спросила в погребе: «Неужели швейцарские банки принимают кровавые деньги?» Сейчас сидела бледная, понурая, ковыряла вилкой творожную запеканку.

Ося и Габи поели молча, потом отправились гулять.

– Ну, что ты решил насчет Москвы? – спросила Габи, когда отошли подальше от пансиона.

– Пока ничего.

– Почему? Разве не ясно? Брахт в проекте не участвует. Можно успокоить доктора Штерна.

– Рано делать выводы. – Ося пожал плечами. – Конечно, он уволился из института, но это не мешает общаться с коллегами, обсуждать научные вопросы и давать дельные советы. Ты просто не понимаешь психологию ученых, небожители ни с чем не считаются. Наука превыше всего.

Габи тихо засмеялась.

– Ты перепутал. Небожители сегодня летали над нами и выли. Их психологию действительно понять нельзя. А ученые всего лишь люди. Даже те, кто делает урановую бомбу, обычные люди. Мотивы их вполне прозрачны. Тщеславие, деньги, бронь.

– Думаешь, у Брахта таких мотивов нет?

– Из призывного возраста он вышел, повестка ему не угрожает. Из института уволился, работает в домашней лаборатории. Значит, имеет средства.

– А тщеславие?

– Сомнитетельное удовольствие. Геростратова слава, только вместо храма в Эфесе сожжен будет весь мир.

– Красиво. – Ося хмыкнул. – Но неубедительно.

– Слушай, о психологии можно рассуждать бесконечно, – сердито заметила Габи, – есть факты. Брахт из института уволился и прибор свой, судя по всему, еще не собрал.

– Доктор Штерн о приборе ничего не спрашивал, значит, и сообщать пока не стоит.

Габи резко остановилась, взяла его за плечи.

– Ты что, перестал им доверять?

Ося вздохнул, отвел взгляд.

– Слишком уж неопределенно сформулированы вопросы.

– Надеюсь, ты не забыл, что они спасли мне жизнь? – Габи повернулась и быстро пошла вверх по тропинке между виноградниками.

Ося догнал ее на маленькой смотровой площадке. Внизу открывался сказочный вид на озеро, над головой раскинулось яркое альпийское небо, без единого облачка. Он обнял Габи за талию.

– На что мы тратим время? Смотри, какая красота!

– Как на открытке, – огрызнулась Габи.

– Между прочим, в спасении твоей жизни я тоже участвовал.

– Спасибо, я помню. – Она взглянула на часы. – Ладно, пора, мне надо еще уложить чемодан.

– Успеешь. Объясни, что на тебя нашло?

– Это ты объясни. Какие у тебя основания подозревать доктора Штерна в нечестности?

– Никаких.

– Тогда почему ты отказываешся передавать информацию?

– В любом случае в ближайшее время сделать это не удастся, падре больше не поедет в Москву.

– Почему?

– Потому что получил высокую должность в секретариате Ватикана. – Ося скользнул губами по шее Габи. – Вот мы уже и ругаемся, как бывалая семейная пара.

Габи отстранилась, взяла его лицо в ладони.

– Подожди, ты подозреваешь, Советы занимаются ураном, мастерски это скрывают, а доктор Штерн ведет двойную игру?

– Его могут просто использовать, – глухо произнес Ося, – я вовсе не хочу, чтобы бомба появилась у Сталина. Пока так много неясностей, я участвовать в этом не стану, при всем уважении к доктору Штерну.

* * *

На месте сгоревшего сарая, возле кривой осины, стояли два полосатых шезлонга, между ними раскладной столик. Сквозь птичий щебет доносился громкий хриплый голос Хоутерманса:

– Нет, Вернер, я не преувеличиваю! Эта идеология должна быть уничтожена раз и навсегда!

Эмма вздрогнула. Зачем же так орать? Соседи могут услышать.

– Большевизм не просто истребляет людей, он растлевает души, – продолжал ораторствовать Хоутерманс.

Слово «большевизм» успокоило Эмму.

Хотерманс заметил ее первым, прикрыл глаза ладонью, шутовски изображая, как ослеплен ее красотой.

– Прекрасная Эмма, весна вам к лицу!

– Привет, дорогуша. – Вернер подставил щеку для поцелуя.

На столике стояла бутылка вина, вазочки с орехами и сухим печеньем. Хоутерманс хотел вскочить, но выбраться из глубокой брезентовой люльки оказалось не так просто, он запутался в своих длинных ногах, едва не свалился вместе с шезлонгом, ухватился за край столика и опрокинул бы его, но Эмма вовремя придержала одной рукой столик, другой – бутылку.

– Не суетитесь, Фриц, могу и постоять.

– Нет уж, красавица, я, слава богу, еще не инвалид. – Он распутал ноги, вылез из люльки, сложив ладони рупором, крикнул: – Агнешка! Принесите, пожалуйста, третий бокал и захватите мои сигареты!

– Ну, что, дорогуша, устала? – спросил Вернер.

– Да, немного. – Эмма аккуратно расправила плащ, опустилась в шезлонг. – А ваш Физзль сегодня хорошо выглядит, бодр и весел.

– Манфред фон Арденне взял его в свою команду, – объяснил Вернер, – и виллу вернули.

Хоутерманс просвистел какой-то залихватский мотивчик и ловко отбил чечетку:

– Меня выпустили из тюрьмы, мне вернули собственность, я получил работу.

– Поздравляю, вы это заслужили, Фриц. И с верной оценкой большевизма тоже поздравляю.

– Он все преувеличивает, я устал от этих ужасов, – проворчал старик.

– Но там действительно ужас! Мне надо выговориться! А он больше слушать не хочет, – пожаловался Хоутерманс.

– Выговаривайтесь, Фриц, я послушаю. – Эмма скинула туфли, взяла из вазочки печенье.

Агнешка принесла бокал, сигареты и раскладной деревянный стул. Хоутерманс сел, с жадностью закурил.

– Вот, я начал рассказывать, а он не дал мне договорить. В ожидании ареста некоторые кончали с собой. Один аспирант во время обыска в лаборатории выпил серную кислоту, потом выпрыгнул из окна с третьего этажа. Выжил. Его арестовали и расстреляли. Со мной в камере сидел Шубин, талантливый теоретик, двадцать девять лет. Ничего не подписывал, имен не называл, держался. Жена его была на сносях. Когда родила, они повезли Шубина в роддом, показали ему новорожденного сына и жену. После этого он все подписал. По его показаниям арестовали десять человек.

– Ужас. – Эмма вздохнула.

– Гестапо не лучше, – тихо заметил Вернер.

– В гестапо меня пальцем не тронули и выпустили на свободу! Да ты вообще ни черта не понимаешь! В России тебя и Макса давно бы расстреляли, а твои и его дети проклинали бы вас публично, на собраниях, и все равно угодили бы в лагерь!

– Физзль, не пори ерунды, – одернул его старик.

Хоутерманс помотал головой, рубанул ладонью воздух:

– Я там жил два года! Знаю не из газет, видел своими глазами, испытал на собственной шкуре. Там никто пикнуть не смеет, девяносто процентов ютятся в бараках, в грязи, полуголодные, ходят в обносках! Для Сталина все население, поголовно, низшая раса. Он к русским относится точно так же, как к ним относится Гитлер. Но Гитлер открыто говорит о неполноценности славян, а Сталин врет, льстит, болтает о великом советском народе и перемалывает их всех в покорную рабскую массу. Они терпят, молятся этому ничтожеству, славят его! Значит, и правда рабы! Заслуживают такой жизни и такого, с позволения сказать, бога!