Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг я услышал какой-то звук. Я решил, что это стонет Бату, и не оглянулся.
— Так тебе и надо, — пробормотал про себя и стал считать дальше, — семь, восемь, восемь…
Я опять услышал странный звук, он доносился откуда-то спереди. Я поднял голову и заметил что-то на дороге. Да какая там к черту дорога, нет никакой дороги! На голой, раскисшей от дождя и снега пашне кто-то сидит.
«Так, — подумал я, — верно, у меня начались видения», — потому что то, что я увидел перед собой, не было похоже на человека. Снег мешал мне глядеть, но все же было светло, а человека при свете дня я всегда отличу. На грязном, желтоватом снегу лежит что-то вроде пенька и скулит.
Я остановился.
Бату нагнал меня. Тоже смотрит в снежную муть и прислушивается.
Положим, у меня видения, но с чего тогда Бату навострил уши?
Да нет никаких видений. Лежит в этой жиже, в этой грязи пенечек и плачет.
— Что это?
— А ты у него спроси! — Бату зло вытаращил на меня глаза.
— Отвечай, когда тебя спрашивают!
— Я вижу не больше твоего… Плачет кто-то…
— Сам слышу, что не поет.
Мы приблизились немного. Голос-то человеческий, но на человека это мало похоже. Слишком уж махонек. Подошли мы вплотную и видим: сидит в снегу девчонка, согнулась в три погибели, положила мешок с мукой на колени, чтоб не замочить его, а сама припала к нему лицом и плачет. Не разглядеть ее так. Голова желтоватой рогожей повязана, подол платья в грязи, а на ногах длинные шерстяные носки.
— Ты кто? — спрашиваю.
А она не слышит.
— Эй, подними голову!
Ни в какую.
— Ты что, не слышишь? Кто ты?
Она вдруг оторвала заплаканное лицо от мешка, оглянулась, увидела наши ноги и медленно подняла голову.
— Я Арета, — проговорила она, всхлипывая.
В самом деле, это была Арета. Она жила далеко от нас, во я, конечно, узнал ее, и Вату тоже ее узнал. Да если б это была не она, мы все равно не могли оставить ее здесь, посреди топкой дороги. Мы бросились к мешку, лежащему у нее на коленях, и подняли его.
Но Арета продолжала плакать. Сидела в грязи и ревела в три ручья.
— Ну, чего ты теперь? Хватит…
Она натянула платье на коленки и заголосила громче.
— Встань, Арета! Перестань. Ну, перестань! Не сиди на снегу.
Куда там! Трет тыльной стороной ладони глаза и плачет, всхлипывает, да так горько, что сил моих нет смотреть на это.
— Что с тобой, Арета? Что, ты снега никогда не видела, что ли? Ну, успокойся…
Арета встала, но так, что мы не увидели ее лица, повернулась и пошла. Мы с Бату несем ее мешок, а Арета идет впереди и плачет. Ну, что с ней станешь делать?! Что придумать такого, чтобы она перестала плакать?
Снег идет и идет. А Арета все плачет. И я уже не могу слышать этого плача, вот-вот сам раскисну.
— Будет тебе, Арета. Послушай…
Никакого впечатления. Тогда я обернулся к Бату:
— Бату, ты-то хоть рад снегу?
Бату и не взглянул на меня, хотя я сказал это так громко, что и Арета могла меня услышать.
— Глухой! Тебе говорят!
На этот раз Бату обернулся, но его взгляд красноречиво сказал мне, что если б он увидел на дороге голыш, то, не раздумывая, выпустил бы из рук мешок и хватил бы меня голышом по лбу.
— А я рад! — опять начал я. — Да ты и сам говорил вчера: ничего не хочу, только бы снегу навалило.
Бату как будто начал что-то смекать, но выдавить из себя то, чего я добивался, было свыше его сил.
— Я чуть ли не на два вершка вырос от радости, когда увидел снег.
Бату пора было поддержать меня, иначе все пропало.
— К-кто же не рад снегу…
Арета перестала всхлипывать, и я все простил своему двоюродному брату.
— Вот именно! Снегу все рады. Солнце всегда на месте, а летом-то ты снега не дождешься.
— Ну уж, если и летом…
— Куда там… Не то что летом, и зимой еле дождались. Арета, а ты любишь на санках кататься?
Арета промолчала.
— Не любит, — сказал Бату.
— То-то она расплакалась. А ты, Бату, потому и обрадовался, что любишь на санках кататься. А я так люблю санки, что аж сплю на них. Кто любит санки, тот и снег должен любить. Ты наверняка знаешь, что Арета не любит кататься на санках?
— Я знаю, что она терпеть не может снега.
— Может быть, она любит санки, но не снег.
— Что же она, по травке катается?
— Кто ее знает! — Я засмеялся.
Арета обернулась. Глядя на нее, Бату тоже рассмеялся, а я захохотал во всю глотку. Мы остановились, смеясь. Глаза у Ареты были полны слез, но она не плакала, смотрела то на меня, то на Бату и не могла понять, с чего мы так развеселились. Мы чуть не выронили ее мешок. Я вскинул его на плечо, поверх своего мешка. Пошли дальше.
— Я не уверен, что Арета любит кататься на санках.
— Кататься-то она любит, но… — Тут меня снова разбирает смех, и я хохочу, аж закатываюсь.
— Ох!.. Так ты уверен?
— Нет.
— Может быть, кататься она любит, но…
Идем мы за Аретой следом и гогочем.
— Арета! — зову я.
— Арета! — кричит Бату.
— Оглянись, Арета!
Арета оглядывается.
— Любишь на санках?
Арета молчит, не отвечает.
— Так любишь или нет на санках, а? На салазках?
Она кивает.
— Любит! Ты видишь, любит! — хохочу я.
— А снег?..
— А снег ты любишь? — не даю я договорить брату.
— Нет, — качает головой Арета.
— Снег не любит.
— А салазки — да!
Мы просто помираем от смеха.
Потом опять:
— Арета, может, ты не расслышала из-за своего платка? Ты в самом деле не любишь санки?
— Люблю, — кивает она и улыбается.
— А снег?
— Снег не люблю.
— «Нет!» — И мы опять закатываемся, чуть не валимся с ног.
— Чего вы смеетесь? — спрашивает Арета.
— Она по травке на салазках катается, — говорит Бату.
— Арета, ты любишь зимой кататься?
— Нет.
— Так, значит, летом?
— Да.
— Да, летом! — повторяет Бату, а я одной рукой придерживаю мешок, а другой хватаюсь за живот.
— Скажите хоть, чего вы смеетесь?
— Ох-хо-хо-хо-хо!
— Ха-ха-ха!
— Ну вот, заладили?
— Так, значит, на санках любишь?
— Люблю.
— А снега не любишь?
— Нет.
— Значит, ты летом любишь кататься на санках!..
Попробуй тут удержаться от смеха! Клянусь, никогда в жизни мы столько не смеялись.
Оглядываемся по сторонам и
