Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее звали Циала, или Цицино…
— Пошел, дурной!
Цицино, конечно, ее звали Цицино… Она была на два класса младше меня. Худая, бледненькая девочка. Часто болела и без конца пропускала занятия. Так она доучилась до пятого или шестого класса. А потом зимой был страшный снегопад…
С тех пор я ее больше не видел… Хотя нет. Однажды я встретил ее в городе, тщательно закутанную, ее куда-то вела старенькая Тебро.
— Пошел, говорю! Да что ты прицепился ко мне! В школе Цицино всегда жалась в сторонке. Стояла где-нибудь у стены на солнышке и оттуда наблюдала, как играли дети. Однажды кто-то сорвал с нее косынку и выбросил. Цицино не погналась за обидчиком. Ни слова не сказав, продолжала она стоять у стены. По ее бледному лицу струйками текли слезы. Учение давалось ей с трудом. Из-за этого она часто плакала.
После занятий мы с криком и шумом выбегали из школы, пели, смеялись, дразнили друг друга. А Цицино возвращалась одна. Медленно, опустив голову, бледная и печальная.
Что за пес у этой Тебро! С цепи, что ли, он сорвался!
Где сейчас Цицино? Уже две недели я здесь. Каждый день в поле, в конторе — везде успел побывать, а ее нигде не встретил. Может, уехала? Но куда она могла уехать? Может, вышла замуж?
— Батура, сюда! Сюда… на место, будь ты неладен!
Во дворе старушка собирает в корзину опавшие груши. Тебро всегда была очень сутулой, а теперь совсем сгорбилась.
Постарела, бедняжка.
— Здравствуй, тетя Тебро!
Она медленно выпрямилась, посмотрела в мою сторону и стала неловко потирать руки. От смущения, что ли…
— Дай бог тебе здоровья, сынок! — Она снова взялась за корзину.
— Как себя чувствуете, тетушка?
Она направилась к забору и, потирая руки, тихо запричитала:
— Постарела, сынок, постарела, дай бог тебе счастья… до времени постарела.
Я поравнялся с калиткой.
— Заходи, сынок! Мужчина — дорогой гость в нашей бедной семье.
— Не могу, тетушка. Тороплюсь по делу.
— По какому делу? — посмотрела мне в глаза, покачала головой и, словно извиняясь, сказала — Не узнаю я тебя. Стара стала…
Я назвал свое имя.
— Наконец-то мать тебя дождалась! Заходи же, сынок. Мужчина войдет во двор — дерево улыбнется. Если бы и моя мальчиком родилась…
— Да. В самом деле… Цицино…
— Ты не забыл ее?
— Где она? Не больна ли?
— Дома она. Где же ей быть…
— Отчего же я ее до сих пор нигде не встретил?
— Будь счастлив, сынок, спасибо, что спросил о ней. Заходи, дорогой. Нет у меня ничего, но хоть груш отведай. Или, может, холодной воды выпьешь?
Я не хотел ее обидеть и не стал отказываться.
— Да, тетушка, конечно. Холодная вода, по мне, лучше любого вина.
Я шагнул во двор и замер.
В приоткрытых дверях старого дома стояла женская фигура, вся в белом. Только я взглянул — она исчезла.
Тебро поставила передо мною табуретку, принесла воды в глиняном кувшине. Кувшин местами был залеплен воском. Не отрывая взгляда от дверей, я выпил два стакана студеной воды. В доме было темно. Я сел под деревом, прислонился к стволу. Тебро протянула мне грушу. Я долго держал ее в руках, словно никак не мог сообразить, что же с ней делать. Что-то меня беспокоило, что-то тревожило, казалось, чьи-то глаза неотрывно следят за мной.
— Что, сынок? Или груша тебе не понравилась?'— услышал я голос Тебро. — У нас в конце двора сливы растут… Ты любишь сливы? Я принесу.
— Нет, нет, тетушка. Не беспокойтесь. Груша очень вкусная…
Я еле проглотил непрожеванный кусок.
— Тетушка, а ваша дочь… она здорова?
— Нет, сынок, не здорова. Если б она была здорова, и горя у меня никакого не было бы.
— А что с ней?
— Не знаю. С детства она у меня слабенькая была, да так и не окрепла…
— А врачи?
— Врачи? — Тебро махнула рукой. — Врачи… не знаю, говорят, малокровие, затемнение легкого. Ты, наверное, знаешь, что это такое.
— Затемнение… Это не страшно… сейчас это лечат.
— Твоими бы устами мед пить, сынок. Но есть ничего не ест, от друзей-ровесников отстала. Одно время навещали ее, веселее она была, потом надоело им по этой грязи добираться. Недавно, правда, доктор сказал, что ей лучше, а только она все плачет по ночам. Тихо так, не хочет, чтобы я слышала. Но разве от материнского сердца скроешь?
— Где она, можно ее повидать? — спросил я.
— Сейчас… сейчас она. — Тебро замолчала, смущенно отвела взгляд. — Сейчас… Не убрано у нас.
— Хорошо, я ухожу. — Я повернулся к калитке. — Ухожу, но вечером обязательно зайду еще раз.
Я приподнял покосившуюся калитку, закрепил ее, посмотрел на двери старого дома и вышел на дорогу. Собака бросилась было на меня, но я не обратил внимания.
Спустился в долину. Канал совсем обмелел, но я все же промочил ноги. Выйдя на плантацию, я едва не наступил на отдыхающего в тени колхозника, потом ушиб ногу о культиватор. Несколько раз сообщали мне вес собранного листа. Я не запоминал. Сбегал к навесу, отправил машину… Все еще утро — до вечера далеко. До вечера — целая вечность.
Привезли воду. Повар не торопясь принимается варить обед.
— Эй, шевелись, уже полдень!
Он лениво щурится на солнце, потом на меня.
Сборщики опорожняют корзины, оправляют платья, косынки. Кто-то поет, кто-то хохочет, прямо заливается.
Повар не спешит.
— Вот увидишь, опоздаешь с обедом, — тороплю его я.
Он опять щурится, вытирает руки о белый передник, вытаскивает большие карманные часы, потом смотрит на меня и все так же лениво продолжает работать.
Я проверяю, как собран лист. Меня зовут:
— Бачуа, сюда, Бачуа!
Опять кто-то хохочет, до слез, до обморока… В тени, под эвкалиптом поют.
— Бачуа-а-а!
…Вечером я не стал дожидаться машины и пошел напрямик огородами.
Перешел вброд канал и взбежал на пригорок. Иду, пробираюсь сквозь кусты, прыгаю через овражки. Тороплюсь. И кажется мне, что кто-то давно, очень давно ждет меня…
А вот и дымок из трубы; дом, старенький, ветхий дом под тесовой крышей. По мне, тесовая крыша лучше… В дождь целую ночь стучат по ней тяжелые капли и рассказывают подслушанные у моря сказки. По мне, тесовая крыша лучше.
Где-то здесь из земли сочится ручей. Тут всегда грязно, и в непогоду и в жару.
Собака отвыкла от прохожих, кидается, лает.
Двери дома открыты. Кто-то сидит на балконе.
— Цицино?!
Увидела меня, встала… Я подошел к
