Контур человека: мир под столом - Мария Александровна Аверина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нашли. Отбой. Возвращайтесь.
Затем снял шлем, вытер потный лоб рукавом и, глядя мне прямо в глаза, сказал:
– Ты чего бабушку напугала? Тебя отпрашиваться не учили?
– Я… я…
– Она же весь Белый дом на ноги подняла, заполошная… Влетела в ворота, мы ей кричим, сюда, мол, нельзя! А она орет благим матом: ребенок у меня пропал, помогите! Пошли, гулена!
И мы пошли.
Впереди я, как арестант, под конвоем двух потных танкистов с автоматами, сзади – Аким и Терентий с кемарящим Матвеем на плечах. В том дворе, где днем сидели мужички и носились котята, теперь было совершенно пусто, только в ветвях дерева, прикрывшись листвой, по-совиному тараща свои громадные зеленые блюдца, по-прежнему лежал черный кот. На выходе из двора военные деловито размотали длинную цепь, отомкнули и с трудом отвели перекореженные ворота, створкой которых зашибли случайно одного-единственного худосочного крохотного мяуку. Аким нагнулся, зачерпнул его на ходу и сунул мне в руки:
– Твое, законное. Мы же обещали…
Шли молча, медленно, потому что вдруг стало понятно, что, наверное, они меня долго искали и очень устали – уже отчетливо вечерело. Котенок безвольной тряпочкой висел у меня в руках, и в том месте, где он прижимался своим костлявым телом к моему животу, я вдруг почувствовала, что нехорошо подсасывает под ложечкой – то ли от страха, что Бабушка меня накажет, то ли от какой-то невыносимой тоски…
Бабушка стояла у решетки сквера как мел бледная и, видимо, довольно далеко завидев нас, как-то совсем обессиленно обмякла, привалившись спиной к частоколу прутьев.
Мы неторопливо добрели до нее, и один из автоматчиков устало пробормотал:
– Она?
Бабушка молча кивнула.
– Забирайте.
Не выпуская котенка из рук, я шагнула Бабушке навстречу. Она так же молча взяла меня за руку, постояла и вдруг заплакала:
– Спасибо вам, ребята… Спасибо…
– Чем можем… – как-то неловко ответил один из них и повернулся в сторону ворот Белого дома. – Всего доброго!
Второй вдруг нагнулся, чиркнул меня шершавым пальцем по носу и, улыбнувшись, сказал:
– Кота береги, гулена!
И они оба не торопясь, вразвалочку, пошли в сторону танков, а мы с Бабушкой побрели к метро.
Котенок вдруг завозился у меня в руках и отчаянно запищал.
– Бабушка… А кота можно в метро возить?
– Что?
Бабушке явно было не до меня: мертвенная бледность по-прежнему заливала ее лицо, она то и дело останавливалась, тяжело дыша, потом полезла в сумку, достала оттуда какую-то таблетку.
Так мы с ней и ехали – молча. Кот повозился, затих, заснул, угревшись у меня на руках, и подал признаки жизни, только когда недоумевающий Бим поднес к нему свой коричневатый квадратный нос с целью выяснить, что же это за новый такой жилец в нашем доме?
Но мирно закончиться этому дню, видимо, не суждено было Богом.
В Бабушкиной комнате громко рассуждал телевизор – наверное, Зинаида Степановна смотрела очередную серию «телемыла». Бабушка молча поставила сумку, так же ни слова ни говоря, вынула котенка из моих рук и двинулась в ванную. Я по-прежнему стояла посреди коридора, не зная, что теперь надо делать.
– Одним словом, будьте свободными! Это говорю вам я, Анатолий Михайлович Кашпировский, – провозгласил на всю квартиру низкий жесткий мужской голос со странным, непривычным выговором.
Я шагнула в дверь Бабушкиной комнаты и захлебнулась криком.
На полу прямо на стуле, упавшим спинкой назад, видимо, как сидела, так теперь и лежала Зинаида Степановна. Ноги ее были неприлично задраны и странно дрыгались, руки шевелились сами собой, выписывая в воздухе какие-то фигуры, глаза были плотно закрыты, на губах блуждала блаженная улыбка.
На экране телевизора камера неспешно скользила по трибунам огромного стадиона, где тысячи людей, сидя и стоя, в таком же сомнамбулическом сне, так же, как и Зинаида Степановна, махали руками и раскачивались. На самом же футбольном поле, выстроенные в длинную линейку, тоже выводили руками перед собой причудливые вензеля разновозрастные мужчины, женщины и дети. Только вдоль этого гротескного строя шел невысокий черноголовый человек и зачем-то повелительно тыкал каждого указательным пальцем в лоб. И каждый, кого он касался, падал, как подкошенный сноп, на траву.
На мой крик в комнату вихрем ворвалась Бабушка:
– Господи, Зинаида Степановна, что с вами!
И в этот момент мужчину показали крупным планом. Те же черные волосы (только, словно Африка океан, треугольником взрезающие высокий смуглый лоб), так же, как будто собираясь бодаться, угнутая голова, те же нависшие над прямым, в упор и исподлобья взглядом остановившихся, сверлящих, немигающих, мертвых черных глаз, брови…
Что-то хрустнуло и оборвалось в моей голове, тяжело и надсадно заныло в солнечном сплетенье… Перед глазами замелькали красные круги. Изображение мужчины дрогнуло, поплыло, растянулось, словно я смотрела на него, как и на Алана Владимировича сквозь наполненные водой банки. В ушах моих что-то защелкало, засвистело, завыло… Черты лица мужчины меж тем задрожали, расплылись, перекорежились, из них постепенно вырисовывались прямой бетонный белый нос, искривленные в презрительной усмешке бледные, четко гравированные губы…
Но вот ужасно, колдовствоВполне свершилось, по несчастью…Внезапно где-то внутри меня зазвучал Бабушкин голос так, словно у моей постели вечером она мирно читает мою любимую книжку:
Мое седое божествоКо мне пылало новой страстью…Стремительно побледневший лоб мужчины внезапно сам собой увенчался «ракетной» короной, и каждый ее конус, выпустив облачко дыма, с диким воем стартанул с диадемы, в разные стороны разрезая пространство ночи… И теперь уже точно невозможно было ошибиться: на меня в упор смотрела Тетя Варвара в светящемся синим светом венце, и некуда было деться от ее остановившегося пустого взгляда – ни за Бабушкиным креслом, ни за диваном, ни в шифоньере…
Скривя улыбкой страшный рот,Могильным голосом уродБормочет мне любви признанье…Гигантская белая бетонная мускулистая рука, вокруг которой золотой змейкой струилась тоненькая цепочка, тянулась ко мне, приглашая ступить на приветливо и открыто распахнутую ладонь размером с арену цирка.
Ложится в поле мрак ночной;От волн поднялся ветер хладный,Уж поздно, путник молодой,Укройся в терем наш отрадный.Где-то глубоко во мне Бабушкин голос креп и набирал силу в то время, как, тяжело и сокрушительно шагнув с пьедестала, сметя, словно пушинки на своем пути все вертолеты, машины, все железные конструкции, на меня двинулась никуда, оказывается, и не исчезавшая Леди с Факелом.
Здесь ночью нега и покой,А днем и шум, и пированье.Приди на дружное призванье,Приди, о путник молодой!Упорство, с которым Бабушкин голос твердил строки рефрена, сбивало меня, будоража душу и заставляя отвлекаться от пристального, немигающего взора истукана, одетого теперь не в свои обычные простыни, а в Тети-Варварину длинную юбку.
У нас найдешь красавиц рой,Их нежны речи и лобзанье.Приди на тайное призванье,Приди, о путник молодой!Тяжело переваливаясь с боку на бок, толкая перед собой огромный живот, грузно, мерно печатая шаг и неизменно жуя, она неумолимо приближалась
