Вейская империя (Том 1-5) - Юлия Латынина

Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в правительственной академии.

Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но и технологией.

И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков.

И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал все, чтобы поссориться с Арфаррой...

Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые вели очень странные речи. Они говорили: "Мы - ленники храма, а храм ленник не короля, а экзарха Харсомы".

При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род, а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник наместника Варнарайна - человек щедрый и благородный, а Баршарг, араван Варнарайна, между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов.

Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском совете непонятно. Не то - недружественные вассалы, не то - дружественные иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного, беззаконного и безумного...

Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры, вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов на все, если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был готов на все, если речь шла не о его личных интересах.

Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество его сотрапезников.

Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах: строго говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне, которую можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а на Весеннем Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали.

Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в сущности, именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а империя - местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое", ни замки с сеньорами - но вот свободное предпринимательство и антитрестовское законодательство - этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не мог. Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо".

Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал мастерские только в империи - хранил монополию. Поэтому-то лично ездил по местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса и пропадет половина торговых связей... Даттаму хроническая анархия была выгодна - он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было государства, а была личная преданность - и предательство, так и свободного предпринимательства не было, - а были личные торговые связи.

Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда приходил жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил его хутор, похватал слуг и служанок, а его самого с женой повесил коптиться над очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и не напишут дарственную тогда дарственная соответственным образом пересматривалась. А когда жалобщик приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, - тогда приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто Арфарра давал таким людям земли за дамбой.

Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи - но при мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти будет без хулы.

Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова соглашения и нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом позвал адвоката и велел толковать каждое слово.

Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.

Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню.

Вдова всполошилась:

- Грех выкидывать написанное! - кинулась подбирать клочки.

Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение, "по нашей воле и совету знатных людей", а другой король - разорвал и сжег "по нашей воле и воле народа".

Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова! Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием.

- Но почему же тогда, - громко спросил Марбод, - законы Золотого Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров разорвали и сожгли?

Адвокат кашлянул.

- Гм, - сказал он. - С формально-юридической точки зрения это вовсе не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном. Дехката убили, и договор сгинул.

Ах, да совсем не в формальностях дело...

За порогом камеры молодая женщина нагнала адвоката и справилась о старинном законе, требующем от убийцы женитьбы на вдове убитого, чтоб восполнить убыток кормильца.

Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим.

- Только если выдать замуж за вассала...

Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы и запрятав в рукаве клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье.

Марбода Кукушонка выпустили из тюрьмы за пять дней до Весеннего Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за убийство суконщика он заплатил тройную виру.

Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее второй женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами и говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в цехе ничего подобного не подозревали и очень удивлялись:

- Вот гордый бес! - говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали, - так его б неделей раньше выпустили.

Имя Кукушонка стало совсем было популярно.

За три дня до Весеннего Совета, оказалось, однако, что никто из сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что за это, видать, придется поплатиться головой, а одно дело - умереть в бою, а другое - под топором палача. И Марбод Кукушонок сказал, что огласит прошение - он.