Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

По окончании этой работы Николай Александрович, снова вместе с Л. А. Немзером, приступил к работе над новым вариантом своего первого словаря; в большей части словарь составлялся заново, он вышел в 1984 г.; Сыромятников для него написал первый у нас краткий очерк японского ударения.

В 60-е гг., еще не закончив исследования по новояпонскому языку, ученый приступил к изучению более древнего периода японской языковой истории. В результате – книга «Древнеяпонский язык», законченная в 1968 г. и вышедшая в свет в 1972 г. в институтской серии «Языки народов Азии и Африки». Лучшие ее разделы написаны в том же стиле, что и работы того же автора о новояпонском языке: столь же скрупулезный, хотя и менее подробный из-за ограниченности объема анализ фонологии и грамматики языка древнейших японских памятников VIII в., первого века японской письменной истории, особенно «Кодзики» и «Манъёсю». В 1981 г. издательством «Наука» в несколько расширенном варианте очерк был издан на английском языке. Это единственная крупная работа Сыромятникова, доступная зарубежному читателю (было еще несколько небольших статей в Японии). После его смерти профессор Мураяма Ситиро, постоянный пропагандист русской и советской науки в Японии, выдвигал идею издать по-японски сборник работ Николая Александровича (так же как им был издан сборник трудов Е. Д. Поливанова по японистике). Но Мураяма теперь тоже умер, и проект не реализовался.

Я познакомился с Николаем Александровичем осенью 1968 г., поступив в аспирантуру Института народов Азии АН СССР (через год ему вернут традиционное название – Институт востоковедения). К тому времени почти все указанные выше работы, кроме последнего словаря, уже были им написаны, хотя не все изданы. Вскоре после моего зачисления в аспирантуру Сыромятников предложил аспирантке Е. В. Струговой и мне заниматься с ним историей японского языка. Мы были счастливы, и занятия первоначально проходили у него дома на улице Дмитрия Ульянова. Он не был нашим научным руководителем и мог бы не возиться с чужими аспирантами, но ему так хотелось передать свои обширные знания, и Николай Александрович добровольно и, конечно, бесплатно учил нас языку разных эпох. В это же время он учил современному языку нескольких сотрудников Отдела языков и Отдела литератур – не японистов, читая с ним токухоны – японские школьные книги для чтения (изредка мне приходилось подменять его на этих занятиях). Помню, как в мои аспирантские годы, выступая на собрании, Сыромятников сказал: «Мне уже скоро шестьдесят, а у меня не было ни одного аспиранта. Может быть, я завтра умру и никому не смогу передать то, что знаю». Позже у него все же были аспиранты, но с ним ему не очень везло: лишь одного из них – Э. Г. Азербаева – он смог довести до защиты.

В квартире в академическом кооперативном доме, где он в то время был председателем ревизионной комиссии кооператива, Сыромятников жил с матерью и женой (он женился лишь в 55 лет незадолго до этого). В комнате, заставленной множеством японских книг и сувениров, привезенных из первой за много лет поездки в Японию, он читал с нами стихи из «Манъёсю», отрывки из «Гэндзимоногатари», кёгэны. Руководствуясь заветами Л. В. Щербы, он стремился не идти по текстам быстро (количественно мы прочитали не так много), но подробно останавливаться на каждом слове, обороте. Каждая фраза сопровождалась его обстоятельнейшими комментариями, касавшимися и языковых особенностей, и культурных реалий. Таким подходом Николай Александрович напоминал мне (при несходстве всего остального) А. А. Зализняка, у которого я в студенческие годы слушал санскрит. Знал Сыромятников очень много и старался передать нам как можно больше из запасов своей памяти. В его рассказах не было какой-либо системы, но пользу нам, думаю, они принесли большую. Занимались мы историей языка более двух лет, пока не настало время сдавать кандидатский минимум, успев пройти далеко не все.

Наше общение не исчерпывалось занятиями по истории языка. Как-то Николай Александрович сказал мне: «А теперь я буду учить Вас писать». Мне это сначала не понравилось: казалось, я писать умею, раз мой диплом при защите был признан достойным публикации в виде статьи. Но, взяв написанный мной текст, он стал его править: переставил слова, добавил необходимые связки, убрал много лишнего. Я вынужден был признать, что текст стал лучше. И потом в аспирантуре и позже я давал ему читать все, мной написанное, и он испещрял текст огромным числом замечаний на полях. При этом Сыромятников не стеснялся в своих эмоциях: если что-то нравилось, он писал сбоку «правильно!», но и критиковал беспощадно. До сих пор у меня сохранилось немало машинописных страниц с его заметками. Не со всем можно было согласиться, но он удивительно точно чувствовал слабые места в работе. С замечаниями относительно стиля и языка почти всегда приходилось соглашаться.

Чувствовался опытный и любящий свое дело редактор, которым был Николай Александрович в первые годы работы в Институте востоковедения. Уроки, надеюсь, не прошли для меня даром: я стал писать совсем по-другому. Перечитывая спустя несколько лет свой диплом, я ощущал его как чужой текст. Любопытно, что редактировать чужие работы Сыромятников умел лучше, чем писать свои. В его книгах и статьях, особенно в их первых вариантах, всегда было много отступлений от темы. Причина этого была ясна: как и во время занятий с аспирантами, Николаю Александровичу хотелось высказаться, рассказать, пусть в ущерб композиции, все, что его интересовало. Когда ему приходилось по требованию коллег или издательства сокращать текст, он жаловался: «Словно по живому режут!».

И интересовался Сыромятников не только моими работами. Наш крупный историк Б. Ф. Поршнев любил вспоминать об итальянских гуманистах, которые всегда читали любые сочинения друг друга и обменивались оценками в переписке, и с тоской добавлял, что в наше время такого больше не встречается. Действительно, в Отделе языков всегда бывало проблемой обсудить рукопись монографии или диссертацию, поскольку большинство сотрудников не любили читать чужие работы, особенно по языкам, которыми не занимались. Но Николай Александрович как бы продолжал традиции гуманистов. До самых последних лет, несмотря на возраст, болезни, занятость другими делами, он читал и рецензировал множество лингвистических работ и делал это с удовольствием: ему хотелось знать новые факты и новые трактовки. Порой он жестко критиковал своих оппонентов, не всегда стесняясь в выражениях, иногда несправедливо. Но на него не обижались: все понимали, что он исходил из интересов науки и никогда не переходил на личности.

Ученый был так же внимателен и к оценкам своих работ. Я только был зачислен в аспирантуру, и Сыромятников еще даже не начал со мной своих занятий, как он предложил мне прочесть рукопись «Древнеяпонского языка». Мнение аспиранта первого года не могло иметь значения для публикации книги, к тому же уже рекомендованной сектором к печати, просто автору было интересно. Я был воспитан на отделении структурной и прикладной лингвистики МГУ в совершенно иных традициях, поэтому отнесся к книге довольно-таки критически. В книге были уязвимые места, о которых я еще скажу, но было у меня много пыла и нетактичности молодости. Но Сыромятников не обиделся и кое-какие из моих замечаний принял. Через год он предложил мне прочесть и рукопись книги о временах, давно написанной и залежавшейся в издательстве. Эта книга оказалась для меня более интересной, да и замечаний я мог в силу более близкой тематики сделать больше. И на этот раз Николай Александрович был внимателен к моим замечаниям и предложениям. Он даже внес ряд изменений в рукопись. По моему совету она стала начинаться цитатой из статьи историка-медиевиста А. Я. Гуревича о категории времени в средневековом сознании. Дело тут было не во мне лично: Сыромятникова интересовало любое мнение о его работе, независимо от того, чье оно.