Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Ученый был так же внимателен и к оценкам своих работ. Я только был зачислен в аспирантуру, и Сыромятников еще даже не начал со мной своих занятий, как он предложил мне прочесть рукопись «Древнеяпонского языка». Мнение аспиранта первого года не могло иметь значения для публикации книги, к тому же уже рекомендованной сектором к печати, просто автору было интересно. Я был воспитан на отделении структурной и прикладной лингвистики МГУ в совершенно иных традициях, поэтому отнесся к книге довольно-таки критически. В книге были уязвимые места, о которых я еще скажу, но было у меня много пыла и нетактичности молодости. Но Сыромятников не обиделся и кое-какие из моих замечаний принял. Через год он предложил мне прочесть и рукопись книги о временах, давно написанной и залежавшейся в издательстве. Эта книга оказалась для меня более интересной, да и замечаний я мог в силу более близкой тематики сделать больше. И на этот раз Николай Александрович был внимателен к моим замечаниям и предложениям. Он даже внес ряд изменений в рукопись. По моему совету она стала начинаться цитатой из статьи историка-медиевиста А. Я. Гуревича о категории времени в средневековом сознании. Дело тут было не во мне лично: Сыромятникова интересовало любое мнение о его работе, независимо от того, чье оно.

В науке для Николая Александровича ранги не существовали. Я уже говорил о его независимости к Н. И. Конраду, единственному у нас тогда члену-корреспонденту, затем академику среди японистов. Помню, как он, будучи опытным лексикографом, издевался над и в самом деле ошибочными мнениями именитых редакторов больших словарей русского языка: ориентируясь на классическую литературу, они могли описывать вместо современного языка язык XIX в.

«Слово вертопрах они помечают как разговорное, но кто из вас слышал когда-нибудь его в разговоре?». Внимательный к мнениям аспирантов и студентов, он мог оборвать любую знаменитость. Помню, как незадолго до его кончины на диссертационном совете Института востоковедения выступал оппонентом уже очень прославленный С. С. Аверинцев. Он, в свойственной ему манере, отталкиваясь от весьма частной темы диссертации, начал интересно рассуждать об общих цивилизационных проблемах. Вдруг раздался голос Николая Александровича: «Ближе к теме диссертации!». Знаменитый ученый осекся, скомкал оставшуюся часть выступления и быстро закончил свою речь. Конечно, в этой ситуации поступок Сыромятникова очень вежливым не назовешь, но табу в науке для него не существовало. Не пасовал он и в общении с институтским начальством, если речь шла о важных для него проблемах.

Однако независимым и решительным Николай Александрович оставался лишь в профессиональной области (совсем как П. С. Кузнецов). Во всем остальном – от политики до быта – это был крайне наивный, легковерный человек, сохранявший какую-то постоянную детскость. Нельзя сказать, что его ничего не интересовало за пределами его профессии. Наоборот, он хотел знать как можно больше. Но критерия отбора у него не было, он доверял всякому источнику информации. Ученый искренне верил во все, о чем писали газетные обозреватели, активно пересказывая их комментарии на политсеминарах, где всегда оставался самым прилежным участником. Крайне доверчив Николай Александрович был и к распространившимся в советских средствах массовой информации с 70-х гг. рассказам о летающих тарелках, экстрасенсах и пр. С упоением он рассказывал то о таинственных свечениях, то о тарелке, которую кто-то видел над проспектом Вернадского. Когда я уезжал в Японию, он просил выяснить, как по-японски будет НЛО, поскольку этого слова он не нашел в словарях. Каждый просмотренный фильм был для него событием, особенно в последние годы жизни, и он в отделе восторженно пересказывал содержание телесериала «Профессия – следователь», легковесной итальянской комедии «Синьор Робинзон» и других не слишком выдающихся произведений искусства.

В быту Сыромятников был обескураживающе непрактичен. Оберегаемый матерью, а затем женой от хозяйственных проблем, он вставал в тупик в самых, казалось бы, простых ситуациях. В 1980 г. мы с ним в составе довольно большой группы востоковедов ездили на симпозиум в Польшу, и он, как и все его спутники, обменял положенную сумму денег. Однако затем перед ним встал вопрос: Что делать со злотыми? Николай Александрович ходил каждый день в кино, но все равно деньги оставались. Наконец, он решил купить жене туфли, но хозяин частной лавки, легко распознав, кто перед ним стоит, продал ученому две туфли на одну ногу, а поменять их времени уже не было.

Вообще, Сыромятников был абсолютно советским человеком и, не будучи членом партии, постоянно вел общественную работу, побывав в разные годы и депутатом райсовета, и народным заседателем, и председателем ревизионной комиссии жилкооператива. Это совсем не мешало ему, например, любить поэзию Б. Пастернака, стихи которого он просил жену почитать ему в последний день жизни. А борьбы партий в советском языкознании для него как бы и не существовало: ему нравились работы Ф. П. Филина, которого многие считали «черносотенцем», и когда его книга выдвигалась на Государственную премию, Сыромятников предлагал на собрании поддержать выдвижение от имени своего института; но могли ему нравиться и работы ученых противоположного лагеря.

Тип натуры Николая Александровича несколько напоминает другого моего героя: Петра Саввича Кузнецова, также сочетавшего независимость в научных позициях, житейскую непрактичность, отсутствие политической оппозиционности и стремление к энциклопедичности. Впрочем, Петр Саввич четче определял свои позиции в борьбе лингвистических партий, он не мог бы поддержать Филина. И было еще одно важное отличие: Сыромятников не смог в Харькове 20-х гг. получить тот прочный фундамент культурных традиций, который приобрел старший почти на тринадцать лет Кузнецов в частной московской гимназии (да и Прасковья Максимовна не была столь образована, как приемная мать Кузнецова). Поэтому ему не хватало умения отбирать поступающую информацию, включая научную.

Николай Александрович был абсолютно честным человеком, лгать он не умел. Он был таким открытым в рассказах о себе, не боясь показаться смешным. Такого человека любили, в том числе и люди иного склада. В институте он оказывался одним из немногих, у которого не было врагов. Так, в конце 70-х годов диссертационный совет Института востоковедения по языкознанию замучил анонимщик. Перед каждой защитой докторской диссертации в Институт аккуратно приходило письмо – донос на диссертанта; к счастью, никто анонимкам хода не давал. И только Николая Александровича этот гнусный человек тронуть не решился.