Opus 2 - Евгения Сергеевна Сафонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лучше бы они помолчали сейчас. Вместо того, чтобы гудеть встревоженными пчёлами, отвлекая Избранника от гексаграммы, которую тот чертил по памяти (её всегда чертят по памяти). Но Уэрт умел концентрироваться как никто, и белые линии продолжали расползаться по мрамору, сплетаясь побегами вьюна, обрастая рунами, как листвой. Гексаграмма походила на диковинный цветок: Айрес не видела её сейчас, однако Уэрт столько раз творил заклятие при ней, что она сама заучила наизусть каждое движение, всю последовательность от первой до последней строчки, словно стих или ноты.
Ей положено было знать это. В своё время она долго разбиралась в формуле, чтобы понять, истинная ли она – и не требуется ли внести в неё изменения под благовидным предлогом. К счастью, не требовалось. Плетение Берндетта было филигранно сложным, слишком сложным. Даже для неё.
Нож, который Уэрт пока держал в правой руке, тускло блеснул в закатных лучах.
Он не стал брать кинжал Берндетта, хотя имел право – один из немногих. Предпочёл свой, «удачливый», с которым проводил все ритуалы с тех пор, как получил его в подарок от Айрес на тринадцатилетие. То, какое лезвие обагрится его кровью во время ритуала, они обговорили уже давно: это было важно.
Его выбор и правда был удачным. Кинжал Берндетта сегодня пригодится ей самой.
Мало кто видел, как она тренируется метать ножи, и этот кинжал тоже.
Айрес смотрела – угадывала, – как слой за слоем ширится рунное плетение.
Будь гексаграмма алой, она походила бы на мак. Цветок смерти, рассыпанный сегодня по улицам Айдена как никогда уместно. Но гексаграмма, в которой должен явиться Жнец, всегда была белой. Даже в тех ритуалах, когда Жнец никак не мог явиться.
«…ты серьёзно?» – сказал её зять в день, когда Айрес пришлось убить родную сестру, в миг, как он узнал о смысле утраченных берндеттовских рун.
«Я не сказала бы вам, не требуйся мне ваша помощь. – Она вернула дневник в шкатулку. – К моменту ритуала его характер должен быть настроен филигранно. Иначе ничего не выйдет. До недавнего времени, надо сказать, вы и сами неплохо с этим справлялись, но появление в его жизни серьёзных привязанностей недопустимо… и, боюсь, к вам он всё же привязан больше дозволенного».
«Тебе известно то, что известно, и ты хочешь, чтобы это вышло?»
«Это всё, чего он желает. Ты знаешь сам».
«Не такой же ценой!»
Айрес ожидала увидеть ужас в его глазах. В их глазах. Конечно ожидала. И всё равно ей сделалось тоскливо. Глубоко, очень глубоко в душе она надеялась, что учёный в её зяте и жена в её сестре возобладают над родителями.
Она была готова к тому, что требовалось сделать, если этого не случится, – и сердце её болело так же, как сейчас, на закате года двух лун, пока её наследник чертил гексаграмму на трибуне, где когда-то их предок разыграл самый прекрасный спектакль в истории Керфи.
«Истинному учёному в радость расстаться с жизнью, чтобы его мечта исполнилась. Чтобы его имя осталось в веках. Первые лекари умирали, чтобы вывести те заклятия исцеления, что сейчас использует каждый деревенский маг. Первые некроманты умирали, чтобы открыть те ритуалы, на которых теперь основано величие нашей страны. Он будет первым из Тибелей, кто действительно это сделал. – Шкатулка исчезла: Айрес была единственной, кто мог призвать её. – Ты сам этого хотел. Ты сам взрастил в нём это. Он знает, что может расстаться с жизнью на той трибуне. Он к этому готов».
Она произнесла свою речь как могла мягко – и этого, конечно, было недостаточно.
«Айри, как ты можешь говорить такое?»
Она подозревала, как хочется Инлес выплюнуть совсем другое, но сестра, в конце концов, оставалась Тибель, и сдержанность у них была в крови. Вся глубина её потрясения читалась лишь в глазах цвета спелых каштанов, сейчас совершенно круглых.
«Ты чокнутая, – сказал Лин. – Ты свихнулась».
«А чего хотели для него вы? После ритуала? Любовь? Семью? Детей? – поднявшись из-за стола, Айрес подошла к окну. В другое время она напомнила бы зятю, в чьё лицо он бросает оскорбления, но сейчас он имел на это полное право. – Я единственная, кто действительно его знает. Кто знает, о чём он мечтает. Кто знает, что для него будет лучше. Такие, как он, не могут быть счастливы в простой мирской суете, не могут жить долго и счастливо – зато свет, в котором они сгорают, озаряет мир на века. – За окном стелилась площадь, усыпанная суетливыми горожанами: отсюда, из окон королевского дворца, они казались не крупнее муравьёв. – Он и без того не слишком высокого мнения о людях. Вы представляете, как невыносимо было бы взирать на всё это тому, кто видел мир глазами бога, примерившему вечность, как плащ? Спросите у него, что он предпочтёт: недолгую жизнь и вечную славу – или смерть в окружении внуков, с женой, рыдающей над его постелью, с забвением, ждущим за чертой. Если вы не знаете, каким будет ответ, – я знаю».
Первой встала Инлес:
«Ты больше никогда не увидишь нашего сына. Никогда».
Они с сестрой всегда были похожи, но нрав слишком проявлялся в чертах, чтобы кто-то сторонний мог сделать им подобный комплимент. Сейчас перед Айрес стояло её собственное отражение – и, глядя в лицо младшей, каким прежде она никогда его не видела, Айрес обречённо поняла: всё завершится так, как и должно было.
«Жаль. Я надеялась, что вы поймёте. Но так даже лучше. – Она сплела опущенные руки в замок, и голос её сорвался в шёпот. Айрес уповала, что в нём звучит вкрадчивость, а не слабость. – Я – королева. В моей власти забирать то, что должно быть моим. Он мой, он мой вассал, и я заберу его. Хотите вы того или нет».
…они всегда были похожи. Но даже в такой ситуации Айрес едва ли могла бы обезуметь настолько, чтобы глупо, так глупо – не думая о последствиях, не думая, кто
