Санкт-Петербург. Автобиография - Марина Федотова

Этот пожар нанес Леману серьезный урон, и два года спустя немец покинул Петербург, однако и после его отъезда «балаганы» продолжали привлекать зрителей. В середине 1840-х годов в городе выступали несколько заезжих цирков, в том числе цирк А. Гверры на Театральной площади, где позднее давал представления Мариинский «театр-цирк» (сгорел в 1859 году, и на его месте год спустя открылся Мариинский театр). А в 1877 году на Фонтанке распахнуло двери каменное здание, построенное специально для цирковых выступлений. Это был цирк Гаэтано Чинизелли, ныне – Большой Санкт-Петербургский государственный цирк.

Журнал «Всемирная иллюстрация» посвятил цирку и его зданию большую статью.

В конце 1875 года последовало наконец решение вопроса о каменном цирке на месте первого деревянного, цирка Олимпийского, у Семионовского моста, на Фонтанку, в садике, который при существовании серенького деревянного здания цирка еще не был разведен.

Новое здание, несравненно обширнейшее, чем первый цирк на этом месте, проектировано архитектором В. П. Кенелем и, как могут усмотреть наши читатели из сообщаемого фасада, сделало бы честь даже не столько скромной и скучной местности, как уголок к Семионовскому мосту и на Фонтанку, – обычное место стоянки извозчичьих экипажей, да гулянья нянек. Можно было бы возразить против убавки Инженерного сквера отрезкою места под цирк, если бы с переводом его сюда не предполагалось развести сквер на месте существующего цирка на Караванной площади. Сквер на ней займет даже место большее, чем цирк теперь, так что дети и няньки останутся в большем выигрыше, чем прежде, когда правого инженерного садика, представленного публике, никто не трогал. Остается поэтому только радоваться, что все устроится с общею выгодою и с прибавлением нового красивого здания в столице.

Действительно, наружность нового цирка, особенно со стороны главного подъезда – от моста, с Караванной улицы больше, чем красивая. Наружный эллипсис главного здания служит как бы террасою, обставленною балюстрадою, между выступами входов, соединяющимися с двухэтажным внутренним зданием цирка, покрытым плоскою, в три подъема (с отступами) кровлею, над центром которой развевается флаг. Выступ главного входа декорирован прилично и в высшей степени изящно. В трех больших открытых (двухсаженных) арках его (во втором этаже) помещены статуи, а по сторонам арок, с боков – группы атлантид. На фризе надпись «Цирк Чинизелли». Под атлантидами закругленные фронтоны с группами детей, держащих здешний городской герб. Над срединою же выступа вместо фронтона конная группа «Слава гения». Высота двухэтажного цирка 10 сажень: большая ось эллипса 26 сажень, а меньшая 16 сажень.

Особенность нового здания цирка от всех зданий этого рода заключается в выгадывании строителем прекрасного фойе над главным входом, сзади царской ложи. Одиннадцать рядов мест и два ряда лож, настолько же, как и фойе, доказывают умение строителя умно распорядиться местом для сообщения цирку большей вместимости. Достигнув ее, строитель озаботился еще дать помещение и для большей части лошадей в главном корпусе цирка, заняв пристройку сзади его, кроме конюшни, конторами и квартирами служащих.

Расчет устойчивости стен вполне надежный и выведение всего здания (даже с покрышкою и оштукатуркою внутренних стен, не только фасадов, кроме отделки залы) вчерне, – что должно быть кончено к 1 сентября текущего года, – не должно представлять никаких затруднений и не внушать никаких опасений за прочность.

Работы вчерне сданы одному антрепренеру за 160 тысяч рублей, а на чистую отделку по смете положено 90 тысяч рублей; так что стоимость постройки определяется в 250 тысяч рублей – сравнительно с величавостью самого здания, размерами его, хотя и не очень громадными – очень экономное назначение.

Город отдал Чинизелли место под цирк с правом пользования зданием в течение сорока лет, по истечении которых цирк обращается в собственность столицы.

Зала цирка будет одна из красивейших. Освещаться она должна частью из верхних окон, прорезанных в аттике, между малыми выступами, сообщающими прочность наружным стенам. Ниже фриз между устоями-выступами должен заключать лепные барельефы олимпийских состязаний, разбивающие собою монотонию эллиптического фасада здания; сообщая ему в своем роде нарядность, если не пышность, по размеру затраты на сооружение, разумеется немыслимую. Тем более чести строителю, с малыми средствами сбирающемуся достигнуть эффекта, поражающего и величием, и изяществом. Счастливое сочетание этих качеств в новом проекте г. Кенеля должно, по нашему мнению, тем сильнее поражать нас, избалованных еще роскошью публичных зданий, чем ограниченнее покуда число их и, особенно, когда приходится невольно проводить параллель с предшественником, вроде теперь посещаемого публикою цирка на Караванной площади.

Пожелаем от души, чтобы скорее наступило время исчезновения этого мало удовлетворяющего инстинктивным требованиям благообразия здания. Пусть, хотя бы в первое время и жиденькие кусты сквера, яркою зеленью, сколько-нибудь разобьют скуку Караванной площади с ее манежами, изгладив из памяти неприглядные формы балагана-цирка.

Разновидностью цирка, помимо многочисленных шапито, являлись также бродячие труппы, дававшие представления на улицах и во дворах. Литератор Е. И. Расторгуев вспоминал:

Многочисленные оркестры музыкантов, тирольские певцы в блузах, певицы в капотах и шляпках, виртуозы с кларнетом и флейтою, немецкий бас с шарманкою, приютятся везде, чтобы дать концерт, вроде музыкантов Крылова. Фокусники, эквилибристы, вольтижеры, разные мусьи и мадамы с учеными собаками и обезьянами, с учеными лошадьми, медведями и даже с ученою козою, взрослые крикуны в красных куртках, в шляпах с перьями и в сапогах без подошв, с органчиками, с дудками, с волынками, поют и свистят, несмотря на дождь и холод, щелкают и прыгают, не разбирая ни грязи, ни пыли. Все это начинается ежедневно с десяти часов утра до позднего времени. Все это насильно лезет на дворы, становится где бы ни было, посередине улицы, перед окнами, перед балконами, подставляет шляпы, требует награды или просто кричит: «Коспода! Дафай тенга!»

Более подробно о бродячих труппах писал чиновник-театрал С. Ф. Светлов.

Двор был полон всяких звуков. Приходили всевозможные бродячие музыканты и певцы; по одному, по два, по три. То раздавалась музыка без пения, то пение без музыки, а то и пение, и музыка вместе. По большой части это были самородные, необученные артисты, но иногда появлялся настоящий профессиональный музыкант, опустившийся до самой крайней нужды. Музыкальные инструменты сочетались иногда в самых нежданных ансамблях: скрипка с турецким барабаном, флейта с балалайкой, гармошка с тарелками. Репертуар отличался, по большей части, пошлостью и исполнялся очень громко, чтобы музыка достигала всех закоулков двора.

Пели тоже с особенным пошибом, в расчете на вкус кухарок. Исполнялись блатные и уличные песни, жестокие и псевдоцыганские романсы, звучала музыка из модных оперетт, модные вальсы и польки. Часто своим враньем музыканты прямо раздирали уши. Настоящая русская народная песня звучала очень редко. Но на простой народ какие-нибудь «Хризантемы» действовали сильно. Растроганные швейки в умилении бросали через форточку свой последний медяк, завернутый в бумажку.

Иногда заходил во двор «человек-оркестр». За плечами на ремнях у него висел большой турецкий барабан с литаврами наверху. В руках он держал корнет-а-пистон. На левой руке у него на локтевом сгибе были приделаны палка с колотушкой, а от левой ноги к тарелкам шла бечевка.

Играя на корнет-а-пистоне, он одновременно ухитрялся при помощи палки на локте ударять в барабан, а дергая левой ногой, извлечь звук из тарелок.

Шарманщики часто появлялись с попугаем в клетке, который умел вытаскивать из коробки сложенные конвертиком листочки с напечатанными на них предсказаниями судьбы. Иногда шарманку сопровождали бродячие артисты – танцовщица с бубном, акробат. Скинув верхнее платье, они представали в ярких цирковых костюмах. Танцовщица плясала на булыжниках, ударяя в бубен, а потом, разостлав на земле потертый коврик, выступал со своими номерами акробат, а танцовщица в это время обходила зрителей, собирая деньги в бубен.

Аплодировать было не в обычае.

По двое, по трое появлялись тирольцы в национальных костюмах и выпевали свои переливчатые рулады. Женщина аккомпанировала пению на арфе, которую нес мужчина.

Летом появлялись бродячие немецкие духовые оркестры, приезжавшие на заработок из Германии или из прибалтийского края.

Немцы, числом от пяти-шести до десяти, были одинаково и довольно опрятно одеты: черные пиджаки и черные галстуки-бабочки, белые жилеты и черные фуражки с лакированными козырьками; на околышах золотой галун, вроде как у швейцаров. Они исполняли трескучие военные марши и немецкие вальсы, которые до утомительности похожи друг на друга. Иногда вдруг немцы, как по команде, опускали трубы и плохими голосами исполняли хором какую-нибудь музыкальную фразу, а потом вновь начинали трубить.