Творения - Иероним Стридонтский

Против нас писали Цельс[82] и Порфирий[83]; весьма мужественно противостояли им: первому — Ориген[84], второму — Мефодий[85], Евсевий[86] и Апполинарий[87]… Почитай их — и ты увидишь, что я, в сравнении с ними, очень мало знаю и, проведя столько времени в праздности, как сквозь сон припоминаю только то, чему учился в детстве. Юлиан Август[88] во время парфянского похода изблевал семь книг против Христа и, по басням поэтов, умертвил себя своим мечом. Если я попытаюсь писать против него, неужели ты запретишь мне бить эту бешеную собаку палкой Геркулеса — учением философов и стоиков?.. Иосиф, доказывая древность иудейского народа, написал две книги против Апиона, александрийского грамматика[89]; в них представляет он столько свидетельств из светских писателей, что мне кажется чудом, каким образом еврей, с детства воспитанный на Священном Писании, перечитал всю библиотеку греков. Что же сказать о Филоне, которого критики называют вторым, или иудейским, Платоном?[90]..

Перехожу к писателям латинским. Кто его образованнее, кто остроумнее Тертуллиана?[91] Его «Апологетик» и книги «Против язычников» включают в себя всю языческую ученость. Минуций Феликс[92], адвокат с римского форума, в книге под заглавием «Октавий» и в другой, «Против математиков» (если только надпись не ошибается, называя автора), что оставил нетронутым из сочинений язычников? Арнобий[93] издал семь книг против язычников и столько же опубликовал его ученик Лактанций[94], написавший еще две книги: «О гневе» и «О деянии Господа». Если ты захочешь прочитать эти книги, ты найдешь в них не что иное, как сокращение диалогов Цицерона…

Иларий, исповедник и епископ моего времени, и в слоге и в числе сочинений подражал двенадцати книгам Квинтилиана, и в коротенькой книжке против врача Диоскора показал, что он силен в светских науках. Пресвитер Ювенк[95] при Константине в стихах изобразил историю Господа Спасителя: не побоялся он величие Евангелия подчинить законам метра. Умалчиванию о других, как живых, так и умерших, в сочинениях которых очевидны как их познания, так и их стремления.

И не обманывайся ложной мыслью, что это позволительно только в сочинениях против язычников и что в других рассуждениях нужно избегать светской учености — потому что книги всех их, кроме тех, которые, как Эпикур, не изучали наук, изобилуют сведениями из светских наук и философии. Я привожу здесь только то, что приходит на ум при диктовке, и уверен, что ты сам знаешь, что всегда было в употреблении у людей ученых.

Однако я думаю, что через тебя этот вопрос предлагает мне другой, который, может быть, — припоминаю любимые рассказы Саллюстия — носит имя Кальпурний, по прозванию Шерстобой. Пожалуйста, скажи ему, чтобы он, беззубый, не завидовал зубам тех, кто ест, и, сам будучи слеп, как крот, не унижал бы зрения диких коз. На этот счет, как видишь, можно рассуждать долго, но, по недостатку места для письма, пора кончать.

К Домниону

Письмо твое звучит одновременно и любовью, и упреками. Любовь принадлежит тебе; благодаря ей ты боишься за нас даже того, что не опасно; упреки принадлежат тем, которые не любят и, ища случая ко греху, клевещут на брата своего и на сына матери своея полагают соблазн (см.: Пс. 49, 20). Ты пишешь, что какой–то монах, бродящий и кричащий на улицах, на перекрестках, на распутиях, крючкотворец, хитрый только для отнятия чужой чести, пытающийся бревном своего глаза извлечь сучец из глаза ближнего, — ты пишешь, что этот монах витийствует против меня и собачьим зубом кусает, терзает, сокрушает книги, написанные мной против Иовиниана. Ты пишешь, что этот диалектик вашего города и украшение Плавтовой фамилии не читал «Категорий» Аристотеля, ни «Об истолковании», ни «Аналитик», ни даже «Риторики» Цицерона, но среди людей необразованных и на пиршествах c женщинами плетет бестолковые силлогизмы и будто бы хитрой аргументацией распутывает наши софизмы. Так глуп же я, что не надеялся узнать всего выше исчисленного без помощи философов и конец стиля, которым стиралось написанное, предпочитал тому концу, которым писалось. Напрасно также я пересматривал комментарии Александра; напрасно ученый наставник через Порфирия вводил меня в логику; и — не говоря уже о человеческих знаниях — вотще я имел своими катехизаторами в Священном Писании Григория Назианзина и Дидима; бесполезно для меня было знакомство с еврейским языком и каждодневное от юности до нынешнего возраста поучение в законе, пророках, Евангелии и Апостоле.

Нашелся человек, совершенный без учителя, (духоносец и самоучка), который красноречием превосходит Туллия, аргументами — Аристотеля, мудростью — Платона, образованностью — Аристарха, многописанием — Халкентера, знанием святых книг — Дидима и всех ученых нашего времени. Нужен ему только предмет для рассуждения, и, подобно Карнеаду, он может рассуждать и так и сяк, то есть и в пользу истины, и против истины. Мир спасся от опасности, и наследственные или судейские тяжбы избавились от пропасти вследствие того, что этот человек, оставив площадь (forum), очутился в недрах Церкви. Кто может оказаться невинным, когда он не захочет этого? И какого преступника не спасет его речь, когда он начнет выкладывать дело на пальцах и растягивать сети своих силлогизмов? Стоит ему только ударить ногой, устремить очи, наморщить лоб, потрясти рукой, погладить бороду— одним этим он напустит туману перед глазами судей. Чему же дивиться, если меня, уже давно находящегося в отсутствии и без практики в латинском языке сделавшегося наполовину греком и варваром, одолел этот человек, остроумнейший и сильнейший в латыни? Массой его красноречия был подавлен и Иовиниан, хотя и не находился в отсутствии. (Благий Иисусе! Что за человек этот Иовиниан! Его сочинения может понимать только тот, кто воспевает исключительно для себя и для муз.) Пожалуйста, любезнейший отец, убеди этого монаха, чтобы он не говорил вопреки своему подвигу, чтобы, обещая своей одеждой непорочность, не подрывал ее словами; чтобы, будучи девственником или воздержником (про то знает он), не уравнивал замужних с девами и не спорил понапрасну столько времени с красноречивейшим мужем. Слышу я, кроме того, что этот монах обходит келии вдов и девиц и с важным видом философствует среди них о священных предметах. Чему же он учит женщин втайне в их спальне? Тому ли, чтобы они знали, что все равно, что дева, что замужняя, чтобы не тратили напрасно цветущий возраст, чтобы ели, и пили, и ходили в баню, заботились о чистоте и не пренебрегали мазями? Или, наоборот, учит целомудрию, постам и неомовению тела? Конечно, он учит тому, что полно добродетели. Так пусть же и в обществе признает то, что говорит дома. А если он и по домам учит тому же, чему вобществе, то его нужно удалить от общения с девицами. Удивляюсь я, что юноша, монах, по собственному своему мнению красноречивый (с уст которого текут любовные речи, изящная речь которого пересыпана комической солью и веселостью), не стыдится обходить домы вельмож, размениваться приветствиями с матронами, превращать религию нашу в битву и веру христианскую в словопрение и при том отнимать честь у ближнего своего. Если этот юный монах считает меня заблуждающимся, ибо все мы много согрешаем. Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный (Иак. 3, 2), то ему следовало бы письменно или изобличить, или спросить меня, как и поступил муж ученый и славный Паммахий, которому я отвечал по возможности и в довольно обширном письме разъяснил, что и в каком смысле было сказано мной. Паммахий, по крайней мере, подражал твоей скромности, так как и ты, выбрав из моего сочинения те места, которые для некоторых казались соблазнительными, расположил их в порядке с просьбой, чтобы я или исправил, или объяснил их, и не считал меня до такой степени безумным, чтобы в одной и той же книге я стал бы говорить и в пользу брака, и против брака.

Пусть мой противник пощадит себя, пощадит меня, пощадит имя христианина. Пусть узнает, что монашество его состоит не в разговорах и расхаживаньи, а в молчании и уединении. Пусть прочтет слова Иеремии: Благо человеку, когда он несет иго в юности своей; сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него (Плач 3, 27–28). А если мой противник забрал себе цензорский жезл над всеми писателями и считает себя ученым оттого, что понял Иовиниана (по пословице: косноязычному лучше понимать слова косноязычного), то, по суду Аттилия, мы признаемся: ты пишешь все. Даже сам Иовиниан, пишущий безграмотно, вполне справедливо скажет следующее: «Если меня осуждают епископы, то это не законно; я не хочу, чтобы против меня говорил тот или другой человек, могущий подавить меня своим авторитетом, но не могущий вразумить меня. Пусть пишет против меня муж, язык которого и я понимаю; если я одержу победу над ним, то разом одержу победу и над всеми. Я очень хорошо знаю (поверьте моему опыту), «каков он, поднявшись на щит, с какой быстротой мечет копье» (Энеида, 10). Он храбр, в спорах привязчив и упорен, и голова его полна хитрых затей. Часто с ночи до вечера он кричал против нас на улицах; а у него бока и сила атлета, и тело его изящно и крепко. Кажется, втайне он последователь моего учения. Кроме того, он никогда не краснеет, не размышляет о том, что говорит и сколько говорит, и приобрел такую славу красноречия, что слова его повторяются людьми косматыми. Сколько раз в обществе он заставлял меня объедаться и доводил до холеры? Сколько раз плевал и уходил оплеванный? Но это все — вещи простые, которые может сделать всякий из моих последователей. Я приглашаю моего противника писать книги — оставить по себе память потомству. Будем беседовать письменно, и пусть судит о нас безмолвный читатель; как я веду за собой толпу учеников, так пусть и по имени моего противника назовутся Гнафоники или Формионики».