Творения - Иероним Стридонтский

Избегай пиршеств вместе со светскими людьми, особенно с теми, которые надуты почестями. Стыдно, если у священника Христа распятого и бедного и даже питавшегося чужой пищей будут стоять при дверях ликторы консулов и воины, и судья провинции будет у тебя лучше обедать, чем во дворце. Если ты поддерживаешь подобные знакомства для того, чтобы ходатайствовать за бедных угнетенных, то знай, что светский судья скорее послушает клирика воздержанного, чем расточительного, более почтит твою святость, чем богатства. А если судья таков, что слушает ходатайства клириков за несчастных только за чаркой, то я лучше удержусь от подобного благодеяния; вместо того чтобы просить судью, я буду просить Христа, Который может помочь больше и скорее, чем судья. Благо есть надеятися на Господа, нежели надеятися на человека. Благо есть уповати на Господа, нежели уповати на князи (Пс. 117, 8, 9). Никогда от тебя не должно пахнуть вином, чтобы не пришлось тебе услышать изречения философа: «Это не значит целовать; это значит вином потчевать». Преданных вину священников и Апостол осуждает, и ветхий закон отлучает (Лев. 10, 9). Служащие алтарю не должны пить вина и сикера. Под именем сикера в еврейском языке разумеется всякое питье, могущее опьянять: приготовляется ли оно из пшеницы или из сока плодов; вываривается ли из сотов сладкий напиток, любимый варварами, или пальмовые плоды раздавливаются и после вываривания фруктов получается густая цветистая жидкость. Всего опьяняющего и помрачающего ум избегай так же, как и вина. Я это говорю не к тому, чтобы осуждать творение Божие, — и Господь назван был винопийцей (Мф. 11, 19), и Тимофею, больному желудком, разрешено умеренное вкушение вина (1 Тим. 5, 23), — но мы должны соблюдать меру в питии сообразно с возрастом, здоровьем и свойством тела. Если я и без вина разгорячен молодостью, пылает во мне жар крови, тело мое сильно и полно соков, то я охотно удержусь от стакана, в котором вижу для себя нечто вроде яда: у греков есть прекрасная пословица — не знаю, в ходу ли она у нас: «Толстое чрево не родит тонкого смысла».

Постись, сколько можешь. Пусть будут у тебя посты чистые, непорочные, простые, умеренные и несуеверные. Что толку не вкушать масла и искать разных приправ к пище, фиг, перцу, орехов, пальмовых плодов, крупитчатой муки, меду и фисташек? Садоводство истощает все усилия, чтобы мы не питались простым насущным хлебом (предаваясь своим успехам, мы удаляемся от Царствия Небесного). Кроме того, я слышу, что некоторые (клирики), вопреки природе вещей и людей, не пьют воды, не едят хлеба, но вкушают прохладительные напитки, и толченые овощи, и свекольный сок, почерпая не чашей, но раковиной. О стыд! Мы не краснеем, делая такие нелепости, и не стыдимся наших предрассудков. Между тем, наслаждаясь утехами, мы хотим еще приобрести славу воздержания. Самый строгий пост — хлеб и вода. Но так как этим нельзя приобрести славы, ибо все мы питаемся хлебом и водой, поэтому такой пост исчитается простым и обыкновенным.

Не прельщайся людской молвой; из–за похвалы народа не окажи противления Богу. Если бы я и поныне, говорит апостол, угождал людям, то не был бы рабом Христовым (Гал. 1, 10). Он перестал нравиться людям и сделался рабом Христовым. Среди доброй и худой славы воин Христов идет, не уклоняясь ни направо, ни налево; не надмевается от похвалы, не сокрушается от порицаний, не гордится богатством, не подавляется бедностью; для него безразлично и радостное, и печальное. Во дни солнце не ожжет тебе, ниже луна нощию (Пс. 120, 6). Не хочу, чтобы ты молился на уличных перекрестках, дабы народный вихрь не нарушил правильного хода твоих молитв. Я не хочу, чтобы ты влачил подол по земле и расширял воскрылия риз своих (phylacteria) и, вопреки внушениям собственной совести, окружал себя фарисейским тщеславием. Не гораздо ли лучше носить это не на теле, а в сердце и полагаться на милость Божию, а не на взгляды людские? На этом основываются Евангелие, закон и пророки, или священное и апостольское учение. Лучше все это носить в уме, чем на теле. Ты, верующий читатель, понимаешь вместе со мной, о чем я умалчиваю и что лучше высказываю самим умолчанием. Пусть тебе сопутствует столько правил, сколько родов славы. Хочешь ли знать, какого Господь требует украшения? Имей мудрость, рассуждение, умеренность, мужество. Бросься в эти небесные сети: эта четверка тебя, как возницу Христова, принесет к желаемой цели. Нет ничего драгоценнее этого ожерелья, нет ничего изящнее разнообразия этих дорогих камней. Со всех сторон ты будешь ими украшен, объят и покрыт; они будут для тебя украшением и защитой; дорогие камни превращаются в щиты.

Остерегайся также, чтобы не чесались у тебя язык и уши, то есть сам не злословь и не слушай других, злословящих ближнего. В Писании сказано: Седя, на брата твоего клеветал еси и на сына матере твоея полагал еси соблазн. Сия сотворил еси и умолчах. Вознепщевал еси беззаконие, яко буду тебе подобен: обличу тя и представлю пред лицем твоим грехи твоя (Пс. 49, 20–21). Храни себя от злословия, наблюдай за речами своими, знай, что ты будешь отвечать за все высказанные тобой суждения о других и с тебя взыщется все то, в чем ты укорял других. Если ты скажешь: «Когда другие рассказывали мне нечто не в пользу ближнего, тоя не мог же оскорбить их невниманием», — то это извинение неосновательное. Никто охотно не рассказывает невнимательному слушателю. Стрела никогда не вонзается в камень, напротив того, отскакивая, иногда поражает того, кто пустил ее. Клеветник, видя, что ты неохотно слушаешь его, пусть научается, что нелегко язвить. Не входи в сношение с переносчиками, говорит Соломон, потому что внезапно придет погибель их и следа не останется ни того, ни другого (Притч. 24, 22), то есть ни того, кто клевещет, ни того, кто приклоняет ухо для слушания его.

Твоя обязанность — посещать больных, иметь попечение о домах матрон и детях их и хранить тайны благородных мужей. Твоя обязанность — хранить непорочными не только очи, но и язык. Никогда не рассуждай о красоте женщин; да не будет через тебя узнано в одном доме то, что делается в другом. Гиппократ, прежде чем приступает к учению, умоляет и клятвенно обязывает учеников своих хранить слова его, посредством таинства исторгает у них молчание, определяет своими предписаниями их разговор, походку, одежду и нравы. Не гораздо ли более мы, которым вверено врачевство душ, должны любить семейства всех христиан, как свои собственные? Пусть они найдут нас утешителями в печали более, чем собеседниками в дни счастья. Легко подвергается презрению клирик, который не отказывается от частых приглашений к обедам.

Никогда не будем просить и редко будем принимать даже предлагаемые подарки. Блаженнее давать, нежели принимать (Деян. 20, 35). Не знаю, отчего даже тот самый, который упрашивает тебя принять подарок, когда ты примешь, судит о тебе хуже, и— удивительная вещь— если ты не склонишься на его просьбы, он после того более уважает тебя. Проповедник воздержания не должен устраивать свадьбы. Читающий слова апостола: Имеющие жен должны быть, как не имеющие (1 Кор. 7, 29) — зачем привлекает деву к браку? Принадлежащий к сословию единобрачных священник для чего увещевает вдову к двоебрачию? Как могут быть клирики распорядителями и управителями чужих домов и дач, когда им предписано пренебрегать собственным имуществом? Отнять что–нибудь у другого — воровство; обмануть Церковь— святотатство. Принять что–нибудь для раздачи бедным и, тогда как многие терпят голод, раздавать осторожно или скупо или (что уже служит вопиющим преступлением) некоторую часть денег забрать себе — значит превзойти в жестокости всех разбойников. Я мучаюсь голодом, а ты рассчитываешь, сколько нужно для моего желудка? Или тотчас раздай, что ты получил, или, если ты нерешителен в раздаче, предоставь благотворителю самому раздавать свое имущество. Я не хочу, чтобы ради меня наполнялся твой кошелек. Никто лучше меня не может сохранить моего. Самый лучший раздаятель тот, кто ничего у себя не удерживает.

Ты принудил меня, любезнейший Непоциан, после того как уже побита камнями книжка о девстве, написанная мной в Рим к св. Евстохии, — ты принудил меня спустя десять лет снова открыть уста в Вифлееме и выдать себя на жертву всем языкам. Мне оставалось или ничего не писать, чтобы не подвергнуться суду людскому, чему ты воспрепятствовал; или писать и знать, что против меня направлены стрелы всех злоязычников. Умоляю их, чтобы они успокоились и перестали злословить: я писал не к врагам, но к друзьям, не нападал на согрешающих, но увещевал их, чтобы не грешили. Я был строгим судьей не только по отношению к ним, но и по отношению к себе самому; желая исторгнуть сучец из ока ближнего, я прежде исторгнул свое бревно. Никого я не оскорбил; ничье имя не обозначено, даже описательно. Никого в частности не коснулась моя речь. Было общее рассуждение о пороках. Кто хочет гневаться на меня, пусть прежде сознается, что он таков.