Следствие не закончено - Юрий Лаптев

— Дело, мастера, такое, — заговорил чем-то весьма довольный бригадир. — Поскольку завтра у вас день, так сказать, пустой, вот Илья Фаддеевич, товарищ уважаемый, дает вам возможность подколотить за один день, как за полную пятидневку. Какое будет суждение?

— Работенка, как говорится, не пыльная! — многозначительно пробасил Илья Фаддеевич.

— Ну-к что ж, — понимающе сказал Распопов.

— Вот и главное, — поддакнул Узелков.

— Ну, а мы с Михаилом Ивановичем как юные пионеры! — весело отозвался и Ярулла.

И только Михаил промолчал: и слово «подмолотить» слух резануло, да и сам «товарищ уважаемый» чем-то ему не понравился.

Но еще больше не понравилась Михаилу «непыльная работенка»: за неполный день, работая, правда, без перекуров, они облицевали кирпичом стенки уже отрытой канавы и зацементировали пол уютного гаражика, находящегося в индивидуальном пользовании некой Валерии Антоновны, не то супруги, не то доброй знакомой Ильи Фаддеевича. Всего вернее, что доброй знакомой, поскольку и по возрасту Валерия Антоновна, наверное, вдвое уступала своему кавалеру, да и проживал постоянно Илья Фаддеевич, как выяснилось, чуть ли не за сто километров, в областном центре.

Да и «одуванчиком» далеко не всякий и тем более солидный товарищ будет величать свою супругу, напоминающую скорее самодовольный цветок гладиолус.

И хотя не только «подмолотили» мастера прилично — двести рублей новенькими десятками благодарственно принял из ухоженных ручек «одуванчика» свояк бригадира Александр Распопов, но и угощение «дорогим труженикам» было выставлено, по выражению благообразно-обстоятельного бородача каменщика Константина Архиповича Узелкова, «как попу после требы», — у Михаила все время нарастало ощущение какой-то приниженности.

А когда весьма довольный и темпами и качеством работы Илья Фаддеевич, открывая на увитой плющом террасе застолицу, провозгласил: «Как водится в этом доме, первую пропускаем за рабочий класс! А в данном случае — за вас!» — Михаила подмывало отозваться дерзостью, но не хотелось портить настроение товарищам. Смолчал.

Но когда, получив от Узелкова по тридцать рублей «на нос», они направились на пляж «освежиться после трудов праведных» и Ярулла, видимо довольный проведенным днем, сказал: «Почаще бы такую… нагрузочку!» — Михаил отозвался с неожиданной для Яруллы злой горячностью:

— Неужели и ты, как выразилась эта почтительная борода, «премного благодарен»?

— Чего ты?

— Не понимаешь?

Михаил остановился. Задержал и Яруллу, ухватив его за рукав.

— А ты знаешь, что ответил своим дочерям Карл Маркс, когда они задали ему вопрос, какое качество он больше всего ненавидит в человеке?

— Жадность небось?

— Нет.

Михаил выдержал настораживающую паузу, а затем отчеканил, разделяя по слогам:

— У-год-ни-чест-во!.. Понял?

— Так то… если бы мы задарма старались, — смущенно отозвался Ярулла.

— Эх ты… суслик!

Больше за всю дорогу до реки друзья не обменялись ни единым словом.

И на пляже раздевались в отдалении друг от друга.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Если поразмыслить, можно прийти к заключению, что фаталистами чаще всего становятся люди ленивые. Или беспутные.

«Нет уж, как ты ни крутись, а от своей судьбы не уйдешь!» — сокрушенно произносит иной незадачливый деятель, оправдывая этим обиходным суждением собственную инертность или безрассудный поступок.

«Тут уж, мил человек, никуда не подашься: значит, было суждено страдальцу не от огня, а от воды погибнуть!» — такое мелко-философское суждение почти всегда можно услышать, когда возле утопленника собирается народ. И даже в том случае, когда «страдалец» ринулся в омут, как позднее выясняется, «по причине злоупотребления спиртными напитками».

А кому не приходилось слышать: «Да-а, такой судьбе можно позавидовать!» Или: «А все она, судьба злодейка!»

И даже к индейке приравнял судьбу некий мыслитель, видимо с гастрономическим уклоном.

И все-таки нельзя отрицать и того, что в жизни каждого человека иногда приключается такое стечение обстоятельств, которое если и не окажется решающим, то может круто изменить ход дальнейших событий.

А бывает — и к нежелательной развязке привести.

Вот и этот случай. Будь бы денек солнечным, работа неотягощающей, а настроение у Яруллы Уразбаева и Олега Шестеркина приветливым, разве могла бы возникнуть столь оскорбительная для обоих перебранка?

А не приключись скандала, разве очутились бы Михаил Громов и Ярулла Уразбаев в обеденный перерыв вместо столовки в кабинете секретаря райкома комсомола Василия Никитовича Фонарчука?

Ну, а чем, как не благоприятным стечением обстоятельств, можно объяснить также совершенно неожиданную для обоих встречу Михаила и Катюши Добродеевой — встречу, которая, на взгляд того же Фонарчука, да и Яруллы Уразбаева, никак не могла способствовать ни возникновению, ни укреплению взаимной симпатии.

Да и весь дальнейший разворот событий, весьма вероятно, показался бы стороннему наблюдателю противоречащим нормальной житейской логике.

Впрочем, еще в прошлом веке мудро и точно определил девичью психологию великий русский поэт:

Кто сердцу юной девы скажет:Люби одно, не изменись?..

А вообще вся история дальнейших взаимоотношений двух парней и одной девушки легко просматривалась между строк двух писем Катюши Добродеевой к Павлику Пристроеву.

Первое письмо начиналось, как начинаются, очевидно, сотни такого рода писем:

«Дорогой Павлик!

Минуло всего три дня, как мы с тобой расстались, а мне кажется — долгие годы прошли!

Скучно, скучно, скучно!

Пусто, пусто, пусто!

Осень, осень, осень — и на деревьях и на душе!

Тебя, конечно, интересует, чем закончилась та препротивная история, которая помешала нам с тобой как следует проститься. К сожалению, пока ничего сообщить не могу. Правда, был составлен протокол, который я подписала и за себя и за тебя, но боюсь, что на этом дело и заглохнет. К такому заключению я пришла потому, что когда возвращалась домой, а время было уже близко к полуночи, и дежурный по милиции — как это ни удивительно, хорошо воспитанный человек — выделил мне провожатого, того самого здоровенного парня с нарукавной повязкой, который пришел тебе на помощь, его фамилия Громов, — так по поведению этого «рыцаря» я поняла, что, поскольку хулиган оказался рабочим, ну, ты сам понимаешь…»

И заканчивалось это письмо тоже как сотни девичьих писем:

«…Как подумаю, что я буду такой одинокой и несчастной еще больше четырех месяцев, — просто кричать хочется. И звать:

— Павлик, милый, приезжай скорее: здесь ждет не дождется тебя твоя волжаночка Китти!»

Кого не порадует такое письмецо!

Но, как известно, все в подлунном мире преходяще. И даже сама луна перестала быть только «небесным светилом».

Так что стоит ли удивляться тому, что от последнего письма, которое Павлик Пристроев получил уже в декабре, на него повеяло истинно зимним холодом.

«Здравствуй, Павел!

Возможно, ты и прав, обижаясь на меня за то, что я так долго не отвечала на два твоих последних письма.

Но, честно говоря, как-то не о чем стало писать.

А повторяться — не хотелось.

Да и времени не находится: я ведь и на будущую осень тоже хочу попытаться поступить в вуз, хотя бы на заочный факультет. А так как для этого, как выяснилось, желателен трудовой стаж, папаша устроил меня библиотекаршей в Дом культуры. Работа скучная, но ничего не поделаешь.

А вообще я согласна с Иваном Сергеевичем Тургеневым: то, во что свято верит человек в молодые годы, часто оказывается призрачностью.

Обидно, конечно, но приходится признать, что наши классики кое о чем рассуждали правильно».

А заканчивалось это последнее послание таким здравым рассуждением:

«Ты пишешь, что, по-видимому, не сумеешь вырваться в Светоград на зимние каникулы. Я бы на твоем месте этим не расстраивалась: ведь, по твоим нее словам, самое важное для тебя — завоевать высокое положение в обществе. И для этого можно многим пожертвовать».

А если еще учесть, что завершало это письмо не «Твоя волжаночка Китти!», а суховатое «Катя» и не было крайне желательной адресату приписки — «целую», то…

Нетрудно догадаться.

И хотя ни в этом, ни в предыдущих письмах Катюша ни словом не обмолвилась, что первое «провожание» ее в темную августовскую ночку «здоровенным парнем с нарукавной повязкой» оказалось далеко не последним, — это можно было приписать исключительно девичьей тактичности.