Лабиринт - Юрий Касянич

*

...сознание останавливается, и обрывается, и падает вниз, вспять, с оглушительно гибельной скоростью,- как уже обреченная кабина лифта или клеть шахты,- но в момент перед последним ударом, которого, крича каплями стремительного пота, ожидает неуклюже скомкавшаяся плоть,- перед глазами возникают разноцветные узоры, как на дне калейдоскопа; это - снова - сомнительные трюки памяти, безумный подкорковый кинематограф; было это или не было? где, в каких местах осыпалась листва более поздних лет? где слились, акварелъно смешавшись, два-три-четыре пейзажа или натюрморта? где невидимая кисть подлакировала, выправила малые уродства, сопутствующие вечной красоте жизни? не знаю, не п о м н ю... а еще - п а м я т ь!.. мне восемь лет, я лежу на носу лодки, мое прибежище беззаботно покачивается ленивыми волнами озера; не замечая боли и неудобства, я ощущаю попискивающими, еще по-детски мягкими ребрами толстый, много раз крашенный борт, принюхиваясь к черному запаху разогретой просмоленной лодки; солнце так и норовит подшутить, подсовывая под мой упертый, сосредоточенный на поверхности воды взгляд свое лукавое ослепительное зеркало, отчего приходится менять угол зрения, нарушая оцепенение и испытывая при этом неизъяснимое удовольствие от пробегающих по спине мурашек; то озорной, внезапный, исподтишка - ветер - быстрой, как тремоло пианиста, сумятицей пальцев возмутит гладь притихшей воды, отчего она тотчас покроется осколками трепещущих бликов, словно в озеро бросили горсть серебристой, карнавальной, мелко нарезанной фольги или волшебные лягушки высунули из-под воды несколько разом загоревшихся бенгальских огней; когда же сверкающая зябь угасает, гладь снова стекленеет, и по ней, как ожившие скрепки, бегают водомерки; прозрачно прорезают воздух стрекозы, оставляя подобия теней; там, внизу, в темноте, среди стеблей лилий и кувшинок, которые, как канатики, удерживают поверхность воды, словно подозревая ее в стремлении подняться к небу, там, в илистой тишине, происходит некая потаенная, недоступная мистерия жизни, в которой есть и моментально исчезающая черно-серебряная вышивка - сотни снующих иголочек-мальков, и сладостное зачатие - боже мой, мне ведь еще не знакомо на звук, ощущение и вкус это сакраментальное слово! ох, шалит память!- нового бутона лилии, и наконец, в самой глубине, среди коряг - кровожадное щучье поедание добычи; о, невозвратимое состояние детского блаженства - лежать в шатре полудня, приникая к прохладе и тайне, исходящим от воды! парализованное состояние мое длится, покуда отражение облака, словно клок мыльной пены, не проплывает вдоль лодки; тут я обнаруживаю, что лодка отомкнулась от берега и медленно перемещается, повинуясь неизвестным мне, но давно установленным законам переноса воды в этой озерной котловине, которая питается через корни холодных донных ключей; страха еще нет, я не меняю своего положения, но уже поднимаю лицо и воображаю себя капитаном; естественно - осанка, усы, тугой пояс, пистолеты и прочая бутафория из детских фильмов; и, конечно, убогая лодка с похлюпывающей под досками сидений тухлой скользкой водой; лодка передвигается, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, как старая кобыла с опухшим животом,нет, это уже трехмачтовый бриг! и передо мной уже - бесконечное поле бутылочного цвета, поле предстоящей, вызревающей битвы, замусоренное стружками гребней, поле, на котором внезапно могут объявиться вражеские эскадры, флотилии; и победить их, вынудить появление из губительных дымов белого флага - могу только я; но что это? плотная холодная тень, как сеть, падает на меня, и уже мурашки страха ручъятся вдоль позвоночника, в животе что-то начинает нехорошо отрываться; это - обрыв, оранжеватое слоистое возвышение глинозема, издали чем-то напоминающее срез тыквы, заслоняет почти все небо, солнце падает в ловушку заозерного леса так же стремительно,, как и мое, исполненное доверия к собственным правилам игры, сердце; и уже срываются в воду мои пистолеты, капельками пота размываются наведенные жженым углем усы, я хватаю щербатое весло и, неловко погружая лопасть в серую враждебную воду, начинаю разворачивать лодку к своему берегу, где в разливах солнца, словно в ином мире, стоит наша дачка, куда я уношу все свои летние тайны и страхи...

*

Внезапно барабанные перепонки, уже давно переводившие на язык нервных импульсов лишь звук шагов Берта или обморочную тишину, ожили, и Берт тут же понял, что за стеной третьего коридора звучит музыка; за первой же дверью, к которой он приблизился, он услышал приглушенные голоса и, не обращая внимания на погруженную в виньетку из причудливо сплетенных отчеканенных листьев и веточек предостерегающую надпись "Занято", уверенно открыл дверь; в этот же момент в лицо ему ударил, брызнул вибрирующий женский крик, Берт даже зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что верещала полуголая дама в перьях, которые немыслимым кустом торчали из ее прически; ее, судя по всему, платье скорее напоминало пляжный наряд; дама находилась в объятии сильных мужских рук, и Берт понял, что вторгся в помещение в деликатный момент; обладатель сильных мужских рук был в жилетке, надетой на голое тело, он обратил к Берту свое красивое и недовольное лицо, и из энергичного рта вырвалось очевидное: "Какого черта!", но взор Берта был устремлен не на них; Берту даже не пришло в голову извиниться, он смотрел дальше; выяснилось, что Берт оказался в ложе, обрамленной тяжелыми, полуприспущенными сочно-зелеными занавесями с крупными, как цветы гигантского репейника, кистями; ложа выгибалась в зал, откуда возносились звуки шумного веселья, кто-то непрерывно сыпал словами в микрофон, но в ложу долетало только фонетическое крошево, слова скудели в музыке, треске аплодисментов и всплесках выкриков; в просвет между занавесями врывались вспышки яркого света, от которого у Берта заныли зрачки, как ноет от сладкого поврежденный зуб; внизу, подчиняясь воле невидимого звукорежиссера, мучительно содрогалась музыка;

*

- Где я?- хриплым после недель молчания голосом спросил Берт, обернувшись к потревоженной парочке; над потертым бархатным диваном висело овальное, в тяжелой темно-коричневой резной деревянной раме зеркало, в котором он увидел себя и громко захохотал, хлопнул себя ладонями по груди; да, вид его был устращающ - всклокоченные седые волосы выбивались из-под бесформенного фетрового колпака, изрядная борода, как старая лохматая мочалка, топорщилась во все стороны, неопределенного цвета и назначения одежда тоже могла испугать кого угодно, в глазах стоял нескрываемый, почти аборигенский блеск интереса ко всему происходящему; ни дать ни взять пещерный житель, да еще и с рюкзаком! дикарь, ворвавшийся в цивилизованные апартаменты для интимного отдыха; дамочка выдернула из прически роскошное, похожее на облако, перо и стала обмахиваться им, затеняя колышущуюся от волнения свою почти открытую грудь; определенно, она отнесла смех Берта к себе и теперь смотрела на своего мускулистого партнера капризным, требовательным взором, к которому, впрочем, примешивался испуг; решительность молодого человека угасала на глазах, как костер, заливаемый дождем наглости пришельца; он был не в силах понять, как следует расценивать вторжение; и тут дама взвизгнула: "Оборотень!.."; но Берт, резко оборвав смех, отрицательно покачал головой: - вам не следует бояться меня... Я принес вам спасение...