Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Путешествие к Гоголю

Как утешительно-тихаи как улыбчиво-лукавав лугов зеленые мехалицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,как ясен свет, как звон негулок,как вся для медленных прогулок,а не для бешеной езды.

Здесь Божья слава сердцу зрима.Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.Отсюда Гоголь видел Русь,а уж потом смотрел из Рима…

Хоть в пенье радужных керамик,в раю лошадок и цветовостаться сердцем не готов,у старых лип усталый странник, –

но так нежна сия земляи так добра сия десница,что мне до смерти будут снитьсяПолтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебенспасенный чудом от обновреки, деревьев и домовпод небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полнои вслед за ним летит по склонам,где желтым, розовым, зеленымшуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,откуда наш провинциал,напрягшись, вовремя попална праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъездиз вольнопесенных раздолий:сперва венец и Капитолий,а там – безумие и крест.

Печаль полуночной чеканкикоснется дикого чела.Одна утеха – Вечерана хуторе возле Диканьки…

Немилый край, недобрый час,на людях рожи нелюдские, –и Пушкин молвит, омрачась:– О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.Трубит и скачет Медный всадникпо душу барда. А пока жон – пасечник, и солнце – в садик.

И я там был, и я там пилмеда, текущие по хвое,где об утраченном покоепоет украинский ампир…

А вдали от Полтавы, весельем забыт,где ночные деревья угрюмы и шатки,бедный-бедный андреевский Гоголь сидитна Собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсьпод прохладной листвой тополей и шелковиц,но зовет его вечно Великая Русьот родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушелза жестокой звездой окаянной дорогойиз веселых и тихих черешневых сел,с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:«Да минует меня эта жгучая чара», –никакие края не дарили Русидрагоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу летна серебряных крыльях ночных вдохновенийв злую высь воспарил – не писательский, нет –мифотворческий гений…

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,как приедем в столицу всемирной державы,где он сиднем сидит и пугает ворондалеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одномуне обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?Я, как ласточку, сердце его подниму.– Вы послушайте, Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.Мы оттуда, где, ветрена и молода,Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.Разбегаются люди – смешные козявки.Сам Сервантес Вас за руку взял, а другойВы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.И гремит наша тройка по утренней рани.Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струназазвенела в тумане…

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.Только тень наклонилась, горька и горбата,словно с милой Диканьки повеял чабреци дошло до Арбата…

За овитое терньями сердце волхва,за тоску, от которой вас Боже избави,до полынной земли, Петербург и Москва,поклонитесь Полтаве.

«Поэт – что малое дитя…»

Поэт – что малое дитя.Он верит женщинам и соснам,и стих, написанный шутя,как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,а то дурачится, как клоун,бог весть, зачем и для кого он,пойдет ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешен,и кто прочтет, и чем навеян?У древней тайны вдохновеньянапрасно спрашивать резон.

Но перед тем как сесть за столи прежде чем стихам начаться,я твердо ведаю, за чтоменя не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,когда б судьбы мирской горниломоих висков не опалило,души моей не потрясло.

«О, дай нам Бог внимательных бессонниц…»

О, дай нам Бог внимательных бессонниц,чтоб каждый мог, придя под грубый кровкак самозванец, вдруг с далеких звонницуслышать гул святых колоколов.

Той мзды печаль укорна и старинна,щемит полынь, прощает синева.О брат мой Осип и сестра Марина,спасибо вам за судьбы и слова.

О, трижды нет! Не дерзок я, не ловок,чтоб звать в родню двух лир безродный звон.У ваших ног, натруженных, в оковах,я нищ и мал. Не брезгуйте ж родством.

Когда в душе, как благовест Господний,звучат стихи с воскреснувших страниц,освободясь из дымной преисподней,она лежит, простершаяся ниц,

и, слушая, наслушаться не может,из тьмы чужой пришедшая домой,и жалкий век, что ею в муках прожит,не страшен ей, блаженной и немой.

И думает беглянка ниоткуда:«Спасибо всем, кто дал мне их прочесть.Как хорошо, что есть на свете Чудо,хоть никому, хоть изредка, но есть.

А где их прах, в какой ночи овражной?И ей известно ль, ведает ли он,какой рубеж, возвышенный и страшный,в их разобщенных снах запечатлен?

Пусть не замучит совесть негодяя,но чуткий слух откликнется на зов…»Так думает душа моя, когда яне сплю ночей над истиной стихов.

О, ей бы так, на ангельском морозе бпронзить собой все зоны и слои.Сестра моя Марина, брат мой Осип,спасибо вам, сожженные мои!

Спасибо вам, о грешные, о божьи,в святых венцах веселий и тревог!Простите мне, что я намного позжеуслышал вас, чем должен был и мог.

Таков наш век. Не слышим и не знаем.Одно словечко в Вечность обронив,не грежу я высоким вашим раем.Косноязычен, робок и ленив,

всю жизнь молюсь без имени и жеста, –и ты, сестра, за боль мою моли,чтоб ей занять свое святое местоу ваших ног, нетленные мои.

Сонет Марине

За певчий бунт, за крестную судьбу,по смертный миг плательщицу оброка,да смуглый лоб, воскинутый высоко,люблю Марину – Божию рабу.

Люблю Марину – Божия пророкас грозой перстов, притиснутых ко лбу,с петлей на шее, в нищенском гробу,приявшу честь от родины и рока,

что в снах берез касалась горней грани,чья длань щедра, а дух щедрее длани.Ее тропа – дождем с моих висков,

ее зарей глаза мои моримы,и мне в добро Аксаков и Лесков –любимые прозаики Марины.

«До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко…»

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко –через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной,где печаль сентябрей собирает в полях молоко.

На могиле Ахматовой надписи нет никакой.Ты к подножью креста луговые цветы положила,а лесная земля крестный сон красотой окружила,подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек.В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричекгород белых ночей, город Пушкина, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев еена презренье веков, и венчаньем святого елеядышат сосны над ней. И победно и ясно белея,вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться порас горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,к ней в бессмертной любви протянул запоздалые рукигород черной беды, город Пушкина, город Петра.

«Жизнь кому сыто, кому решето…»

Жизнь кому сыто, кому решето, –всех не помилуешь.В осыпь всеобщую Вас-то за что,Осип Эмильевич?..

Памяти А. Твардовского

Вошло в закон, что на Русипри жизни нет житья поэтам,о чем другом, но не об этому черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,нислягут рученьки в черниле,уж их по-царски хоронили,за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,из рук недобрых, мук немалыхнарод над миром поднимал ихи бережно, и высоко.

Из лучших лучшие словаон находил про опочивших,чтоб у девчонок и мальчишексто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак –тихоня, бука, нечестивец,а все ж бессмертью причастилисьи на его похоронах…

Иной венец, иную честь,Твардовский, сам себе избрал ты,затем чтоб нам хоть слово правдыпо-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковыплоды, что муза пожинала.Еще лады, что без журнала.Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,за все свершенное в ответе…О, есть ли где-нибудь на светеРоссия – родина моя?

И если жив еще народ,то почему его не слышнои почему во лжи облыжноймолчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любяпревыше всяких мер и правил,ты в рифмы Теркина оправил,как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,устав от жизни многотрудной,лежишь на тризне малолюдной,как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.Земля твой прах сыновний примет,а там Маршак тебя обнимет,«Голубчик, – скажет, – с Рождеством!..».

До кома в горле жаль того нам,кто был эпохи эталоном –и вот, унижен, слеп и наг,лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным, –на отпеванье потаенном,куда пускали по талонам,на воровских похоронах.

Сожаление