Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

На могиле Волошина

Я был на могиле поэта,где духу никто не мешал,в сиянии синего света,на круче Кучук-Енишар.

В своем настоящем обличьетам с ветром парил исполин –родня Леонардо да Винчии добрый вещун из былин.

Укрывшись от бурь и от толковс наивной и мудрой мольбой,он эти края для потомковобжил и наполнил собой.

Гражданские грозы отринув,язычески рыжебород,увидел в девчонке – Маринуи благословил на полет.

Художник, пророк и бродяга,незримой земли властелин,у вскинутых скал Карадагасо всеми свой рай разделил…

Со всей потаенной Россиипочтить его гордый покоймерещились тени другие,завидуя тризне такой.

Но пели усталые кости,вбирая гремучий бальзам,о том, что разъехались гостии не было счастья друзьям.

На солнце кусты обгорели,осенние бури лихи…Не меркнут его акварели,у сердца не молкнут стихи.

И я в этом царстве вулканьем,с велением сердца в ладу,ему на обветренный каменьугрюмые строки кладу.

Пожил богатырь, да поездил,да дум передумал в тиши.Превыше побед и поэзийвеличие чистой души.

У туч оборвалась дорога.Вернулся на берег Садко.Как вовремя… Как одиноко…Как ветрено… Как высоко…

Памяти Грина

Шесть русских прозаиков, которыхя взял бы с собой в пустыню, это:Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов,Пришвин и – Александр Грин.

Какой мне юный мир на старость лет подарен!Кто хочешь приходи – поделим пополам.За верность детским снам, о, как я благодаренБегущей по волнам и Алым парусам.

На русском языке, по милости Аллаха,поведал нам о них в недавние летакабацкий бормотун, невдалый бедолага,чья в эту землю плоть случайно пролита.

Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной,жеватель редких книг по сто рублей за том:мне снится в добрый час тот сказочник бездомный,небесную лазурь пронесший сквозь содом.

Мне в жизни нет житья без Александра Грина.Он с луком уходил пасти голодный годв языческую степь, где молочай и глина,его средь наших игр мутило от нагот.

По камушкам морским он радости учился,весь застлан синевой, – уж ты ему прости,что в жизни из него моряк не получился,умевшему летать к чемушеньки грести,

что не был он похож на доброго фламандца,смакующего плоть в любезной духоте,но, замкнут и колюч, – куда ж ему сравнятьсяв приятности души с Антошей Чехонте.

Упрямец и молчун, угрюмо пил из чашии в толк никак не брал, почто мы так горды,как утренняя тень, он проходил сквозь нашиневнятные ему застолья и труды.

С прозрения по гроб он жаждал только чуда,всю жизнь он прожил там и ни минуты здесь,а нам и невдомек, что был он весь оттуда,младенческую боль мы приняли за спесь.

Ни родины не знал, ни в Индии не плавал,ну лакомка, ну враль, бродяга и алкаш, –а ты игрушку ту, что нам подсунул дьявол,рассудком назовешь и совесть ей отдашь.

А ты всю жизнь стоишь перед хамлом навытяжь,и в службе смысла нет, и совесть не грызет,и все пройдет как бред, а ты и не увидишь,как солнышко твое зайдет за горизонт…

Наверно, не найти средь русских захолустийотверженней глуши, чем тихий Старый Крым,где он нашел приют своей сиротской грусти,за что мы этот край ни капли не корим.

От бардов и проныр в такую даль заброшен, –я помню как теперь: изглодан нищетой,идет он в Коктебель, а там живет Волошин, –о, хоть бы звук один сберечь от встречи той!

Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,и век пахнёт чужим, и кров ваш обречен,послушайтесь меня, перечитайте Грина,вам нечего терять, не будьте дурачьем.

Паустовскому

Не уподобившись волхвам,не видя света из-за марева,я опоздал с любовью к Вамна полстолетия без малого.

Но что ни год от Ваших чарвсе чаще на душу – о Боже мой –нисходит светлая печальи свежесть вести неопошленной.

На море Черном, на Оке льмне Ваше слышится дыхание, –седого юношества хмельс годами все благоуханнее.

Места, что были Вам милы,и я люблю безоговорочно:святое из житейской мглывыходит ярко и осколочно, –

и тех осколков чистотавсе светоносней и нетленнее.О Боже, как юна мечтаи как старо осуществление!

Мир дышит лесом и травойкак бы в прозрачности предутренней, –нет зренья в прозе мировойвосторженней и целомудренней.

И мне светлее оттого,что в скуке ль будня, в блеске ль праздникая столько раз ни одногоне перечитываю классика.

С. Славичу

Живет себе в Ялте прозаик,сутулый и рыжий на вид.Ему бы про рыб да про чаек,а он про беду норовит.

Да это ж мучение просто,как весь он тревогой набряк,худущий да длинного роста,смешной и печальный добряк.

Приучен войной к просторечью,к тяжелым и личным словам,он все про тоску человечью,про судьбы солдатские вам.

Есть чудо – телесная мякотьрассказа, где с первой строкиты будешь смеяться и плакать,и молча сжимать кулаки,

и с верой дурацкой прощаться,и пить из отравленных чаш.И к этому чуду причастенпрозаик чахоточный наш.

Он в Ялту приехал с морозца,он к морю пришел наугад.Удача ему не смеется.Печатать его не хотят.

Я с ним не живал по соседству –и чем бы порадовать смогза то, что пришелся по сердцуего невозвышенный слог?..

Мудрец о судьбе не хлопочет,не ищет напрасных забот,и сам продаваться не хочет,и в спорах ума не пропьет.

Жена у него и сынишка,а он свои повести – в стол,до лучшего часа, и, слышь-ка,опять с рыбаками ушел.

Он ходит по Крыму, прослыв таму дельных людей чудаком,не то доморощенным Свифтом,не то за душой ходоком…

Житье непутевое этопришлось бы и мне по плечу,да темной судьбою поэтаменяться ни с кем не хочу.

Защита поэта

И средь детей ничтожных мира,Быть может, всех ничтожней он.

С детских лет избегающий драк,чтящий свет от лампад одиноких,я – поэт. Мое имя – дурак.И бездельник, по мнению многих.

Тяжек труд мне и сладостен грех,век мой в скорби и праздности прожит,но чтоб я был ничтожнее всех,в том и гений быть правым не может.

И хоть я из тех самых зануд,но, за что-то святое жалея,есть мне чудо, что Лилей зовут,с кем спасеннее всех на земле я.

Я – поэт, и мой воздух – тоска,можно ль выжить, о ней не поведав?Пустомель – что у моря песка,но как мало у мира поэтов.

Пусть не мед – языками молоть,на пегасиках ловких процокавпод казенной уздой, но Господьвозвещает устами пророков.

И томим суетою суети, как Бога, зовя вдохновенье,я клянусь, что не может поэтбыть ничтожным хотя б на мгновенье.

Соловей за хвалой не блестит.Улыбнись на бесхитростность птичью.Надо все-таки выпить за стыд,и пора приучаться к величью.

Светлый рыцарь и верный пророк,я пронизан молчанья лучами.Мне опорою Пушкин и Блок.Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,телом немощен, в куче бессмыслен,но, когда я от горя умру,буду к лику святых сопричислен.

Я – поэт. Этим сказано все.Я из времени в Вечность отпущен.Да пройду я босой, как Басё,по лугам, стрекозино поющим.

И, как много столетий назад,просветлев при божественном кличе,да, пройду я, как Данте, сквозь ади увижу в раю Беатриче.

И с возлюбленной взмою в зенит,и от губ отрешенное словов воскрешенных сердцах зазвенитдо скончания века земного.

За Надсона

Друг человечества…

А и слава, и смерть ходят по свету в разных обличьях.Тяжело умирать двадцати пяти от роду лет.Заступитесь за Надсона, девять крылатых сестричек,подтвердите в веках, что он был настоящий поэт.

Он не тратил свой дар на безделки – пустышки мирские,отзываясь душой лишь на то, что важнее всего,в двадцать лет своих стал самым нужным певцом у России,вся Россия в слезах провожала в могилу его.

Я там был, я там был, на могиле его в Ленинграде…О, верни его, Родина, в твой героический круг,возлюби его вновь и прости, и прости, Бога ради,то, что не был пророком, а был человечества друг.

Я люблю его стих и с судом знатоков не согласен.Заступись за него, галилейская девочка-Мать:он, как сын твой Исус, так мучительно юн и прекрасен,а что дар не дозрел – так ведь было ж всего двадцать пять.

Ведь не ждать же ему, не таить же врученный светильник,вот за это за все и за то, что по паспорту жид,я держу его имя в своих заповедных святыняхи храню от обид, как хранить его всем надлежит.

«Больная черепаха…»