Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Судакские элегии

Когда мы устанем от пыли и прозы,пожалуй, поедем в Судак.Какие огромные белые розытам светят в садах.

Деревня – жаровня. А что там акаций!Каменья, маслины, осот…Кто станет от солнца степей домогатьсянадменных красот?

Был некогда город алчбы и торговлисо стражей у гордых ворот,но где его стены и где его кровли?И где его род?

Лишь дикой природы пустынный кусочек,смолистый и выжженный край.От судей и зодчих остался песочек –лежи загорай.

Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты,как пляшут! А кто ж музыкант?То розовым заревом в синие бухтысмеется закат.

На лицах собачек, лохматых и добрых,веселый и мирный оскал,и щелкают травы на каменных ребраху скаредных скал.

А под вечер ласточки вьются на мысеи пахнет полынь, как печаль.Там чертовы кручи, там грозные высии кроткая даль.

Мать-вечность царит над нагим побережьем,и солью горчит на устах,и дремлет на скалах, с которых приезжимсорваться – пустяк.

Одним лишь изъяном там жребий плачевен,и нервы катают желвак:в том нищем краю не хватает харчевени с книгами – швах.

На скалах узорный оплот генуэзцев,тишайшее море у ног,да только в том месте я долго наесться,голодный, не мог.

А все ж, отвергая житейскую нехоть –такой уж я сроду чудак, –отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» –«Езжайте в Судак».

Настой на снах в пустынном Судаке…Мне с той землей не быть накоротке,она любима, но не богоданна.Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…Я понял там, чем стал Господень райпосле изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар.Шашлычных углей лакомый угар,заросших кладбищ надписи резные,облезлый ослик, движущий арбу,верблюжесть гор с кустами на горбу,и все кругом – такая не Россия.

Я проходил по выжженным степями припадал к возвышенным стопамкремнистых чудищ, див кудлатоспинных.Везде, как воздух, чуялся Восток –пастух без стада, светел и жесток,одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем,я поднимался лесом на Перчем,где прах мечей в скупые недра вложен,где с высоты Георгия монахсмотрел на горы в складках и тенях,что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч,в Москве француз, во Франции москвич,на стержне жизни мастер на все руки,он свил гнездо в трагическом Крыму,чтоб днем и ночью сердце рвал емустоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы – в синий Коктебель.Да у меня в России колыбельи не дано родиться по заказу,и не пойму, хотя и не кляну,зачем я эту горькую странуношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней,когда надежда сыплется с корнейв соленый сахар мраморных расселин,и только сердцу снится по утрамугрюмый мыс, как бы индийский храм,слетающий в голубизну и зелень…

Когда, устав от жизни деловой,упав на стол дурною головой,забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,да озарит печаль моих поэмполынный свет, покинутый Эдем –над синим морем розовый шиповник.

Чуфут-Кале по-татарски значит «Иудейская крепость»

Твои черты вечерних птиц безгневнейзовут во мгле.Дарю тебе на память город древний –Чуфут-Кале.

Как сладко нам неслыханное имяназвать впервой.Пускай шумит над бедами земныминебес травой.

Недаром ты протягивала веткисвои к горам,где смутным сном чернелся город ветхий,как странный храм.

Не зря вослед звенели птичьи стаи,как хор светил,и Пушкин сам наш путь в Бахчисараеблагословил.

Мы в горы шли, сияньем души вымыв,нам было жаль,что караваны беглых караимовсокрыла даль.

Чуфут пустой, как храм над пепелищем,Чуфут ничей,и, может быть, мы в нем себе отыщемприют ночей.

Тоска и память древнего народак нему плывут,и с ними мы сквозь южные воротавошли в Чуфут.

Покой и тайна в каменных молельнях,в дворах пустых.Звенит кукушка, пахнет можжевельник,быть хочет стих.

В пустыне гор, где с крепостного валаобзор широк,кукушка нам беду накуковалана долгий срок.

Мне – камни бить, тебе – нагой метатьсяна тех холмах,где судит судьбы чернь магометанствав ночных чалмах,

где нам не даст и вспомнить про свободулюбой режим,затем что мы к затравленному родупринадлежим.

Давно пора не задавать вопросов,бежать людей.Кто в наши дни мечтатель и философ –тот иудей.

И ни бедой, ни грустью не поборотв житейской мгле,дарю тебе на память чудный город –Чуфут-Кале.

«Пребываю безымянным…»

Пребываю безымянным.Час явленья не настал.Гениальным графоманомМежиров меня назвал.

Называй кем хочешь, Мастер.Нету горя, кроме зла.Я иду с Парнасом на спорне о тайнах ремесла.

Верам, школам, магазинамотрицание неся,не могу быть веку сыном,а пустынником – нельзя.

В желтый стог уткнусь иголкой,чем совать добро в печать.Пересыльный город Горький,как Вас нынче величать?

Под следящим волчьим оком,под недобрую молвуна ковчеге колченогомсквозь гражданственность плыву.

Бьется крыльями Европа –наша немочь и родня –из Всемирного потопаи небесного огня.

Сядь мне на сердце, бедняжка,припади больным крылом.Доживать свое нетяжко:все прекрасное – в былом.

Мне и слова молвить не с кем,тает снегом на губах.Не болтать же с Достоевским,если был на свете Бах.

Тайных дум чужим не выдам,а свои – на все плюют.Между Вечностью и бытомсмотрит в небо мой приют.

Три свечи горят на тризне,три моста подожжены.Трех святынь прошу у жизни:Лили, лада, тишины.

«Сбылась беда пророческих угроз…»

Сбылась беда пророческих угроз,и темный век бредет по бездорожью.В нем естество склонилось перед ложьюи бренный разум душу перерос.

Явись теперь мудрец или поэт,им не связать рассыпанные звенья.Все одиноки – без уединенья.Всё – гром, и смрад, и суета сует.

Ни доблестных мужей, ни кротких жен,а вещий смысл тайком и ненароком…Но жизни шум мешает быть пророком,и без того я странен и смешон.

Люблю мой крест, мою полунуждуи то, что мне не выбиться из круга,что пью с чужим, а гневаюсь на друга,со злом мирюсь, а доброго не жду.

Мне век в лицо швыряет листопад,а я люблю, не в силах отстраниться,тех городов гранитные страницы,что мы с тобой листали наугад.

Люблю молчать и слушать тишинупод звон синиц и скок веселых белок,стихи травы, стихи березок белых,что я тебе в час утренний шепну.

Каких святынь коснусь тревожным лбом?Чем увенчаю влюбчивую старость?Ни островка в синь-море не осталось,ни белой тучки в небе голубом…

Безумный век идет ко всем чертям,а я читаю Диккенса и Твенаи в дни всеобщей дикости и тлена,смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

«Нехорошо быть профессионалом…»

Нехорошо быть профессионалом.Стихи живут, как небо и листва.Что мастера? Они довольны малым.А мне, как ветру, мало мастерства.

Наитье чар и свет в оконных рамах,трава меж плит, тропинка к шалашу,судьба людей, величье книг и храмов –мне всё важней всего, что напишу.

Я каждый день зову друзей на ужин.Мой дождь шумит на множество ладов.Я с детских лет к овчаркам равнодушен,дворнягам умным вся моя любовь.

В душе моей хранится много таинот милых муз, блужданий в городах.Я только что открыл вас, древний Таллин,и тихий Бах, и черный Карадаг.

А мастера, как звезды в поднебесье,да есть ли там еще душа жива?Но в них порочность опыта и спеси,за ремеслом не слышно божества.

Шум леса детского попробуй пробуди в них,по дню труда свободен их ночлег.А мне вставать мученье под будильник,а засыпать не хочется вовек.

Нужде и службе верен поневоле,иду под дождь, губами шевелю.От всей тоски, от всей кромешной болижитье душе, когда я во хмелю.

Мне пить с друзьями весело и сладко,а пить один я сроду не готов, –а им запой полезен, как разрядкапосле могучих выспренных трудов.

У мастеров глаза, как белый снег, колючи,сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла,а на кресте взлететь с голгофской кручи –у смертных нет такого ремесла.

Посошок на дорожку Леше Пугачеву