Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Сожаление

Я грех свячу тоской.Мне жалко негодяев –как Алексей Толстойи Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных днейи суетной удачи:их сущность тем бедней,чем видимость богаче.

Их сок ушел в песок,чтоб, к веку приспособясь,за лакомый кусокотдать талант и совесть.

Их светом стала тьма,их ладом стала заметь,но им палач – саматревожливая память.

Кто знает, сколько раз,возвышенность утратив,в них юность отрекласьот воздуха и братьев.

Как страшно быть шутомна всенародных сценах –и вызывать потомбезвинно убиенных.

(В них роскошь языка –натаска Водолея –судила свысокаПлатонова Андрея.

О нем, чей путь тернист,за чаркою растаяв:«Какой же он стилист?» –обмолвился Катаев.)

Мне жаль их все равно.Вся мера их таланта –известная давнословесная баланда.

Им жарко от наград,но вид у них отечен,и щеки их горятот призрачных пощечин.

Безжизненные пни,разляписто-убоги,воистину они –знамение эпохи…

Я слезы лью о двух,но всем им нет предела,чей разложился духскорей, чем плоть истлела

и умерло Лицо,себя не узнавая,под трупною ленцойльстеца и краснобая.

А. И. Солженицыну

Изрезан росписью морщин,со лжою спорит Солженицын.Идет свистеж по заграницам,а мы обугленно молчим.

И думаем: «На то и гений,чтоб быть орудием добра, –и слава пастырю пера,не убоявшуся гонений!..».

В ночи слова теряют вес,но чин писателя в Россииза полстолетия впервыеон возвеличил до небес.

Чего еще ему бояться,чьи книги в сейфах заперты,кто стал опорой добротыи ратником яснополянца,

кто, сроки жизни сократив,раздавши душу без отдарства,один за всех – на государство,казенной воле супротив?

Упырствуют? А ты упорствуйс ошметком вольности в горстии дружбой правнуков сластисвой хлеб пророческий и черствый.

Лишь об одном тебя молю –в пылу, боюсь, что запоздалом:не поддавайся русохвалам,на лесть гораздым во хмелю.

Не унимайся, сын землицын,во лбы волнение вожги!В Кремле артачатся вожди.Творит в Рязани Солженицын.

И то беда, а не просчет,что в скором времени навряд лислова, что бременем набрякли,Иван Денисович прочтет.

Памяти друга

В чужих краях, в своей пещере,в лесном краю, в машинном ревес любовью думаем о ШереИзраилевиче Шарове,

об углубленье и наитье,о тайновидце глуховатом,кто видел зло в кровопролитье,но шел по замети солдатом,

о жизни лешего, сгоревшейв писательской заветной схимеплеч о плеч с Гроссманом, с Олешейи отлетевшими другими,

о книжнике и о бродяге,на чьей душе кровоподтеки,об Одиссее на Итакеи одиночестве в итоге,

о той тоске, что, как ни кличь я,всегда больна и безымянна,о беззащитности величьяи обреченности обмана,

о красоте, что не крылата,но чьей незримостью спасутся,сокрытой в черепе Сократа,в груди испанского безумца,

о грустной святости попоек,о крыльях, прошумевших мимо,и – двое нас – о вас обоихотдельно и неразделимо,

о все же прожитой не худо,о человеке как о чуде,а кто не верит в это чудо,подите с наше покочуйте.

Пока сердца не обветшали,грустя, что видимся нечасто,мы пьем вино своей печализа летописца и фантаста.

К Москве протягивая руки,в ознобе гордости и грустисквозь слезы думаем о другев своем бетонном захолустье.

Но лишь тогда в Начале будет Слово,когда оно готово Богом стать, –вот почему писателя Шаровапришла пора, открыв, перечитать.

Он в смене зорь, одна другой румянче,средь коротыг отмечен вышиной,был весь точь-в‑точь, как воин из Ламанчи,печальный, добрый, мудрый и смешной.

В таком большом как веку не вместиться?Такую боль попробуй потуши!Ему ж претит словесное бесстыдство –витийский хмель расхристанной души.

Он тем высок, что в сказку быль впряглась им,что он, глухарь, знал тысячи утрат,но и в быту возвышенно-прекрасенв углу Москвы укрывшийся Сократ.

Зато и нам не знать мгновений лучших,чем те, когда – бывало, повезет –и к нам на миг его улыбки лучикслетал порой с тоскующих высот…

Вот он на кухне в россказнях вечернихсидит, ногою ногу оплетя,писатель книг, неведомый волшебник,в недобрый мир забредшее дитя.

Как принц из сказки, робок и огромен,хоть нет на лбу короны золотой,и не чудно ль, что мы его хороним,а он, как свет, над нашей суетой?

И больно знать, что, так и не дождавшись,наставших дней душа его ждала, –так хоть теперь с нее снимите тяжесть,пустите в жизнь из ящиков стола!

Галичу

Когда с жестокостью и ложьюбольным годам не совладать,сильней тоска по Царству Божью,недостижимей благодать.

Взъярясь на вралищах гундосых,пока безмолвствует народ,пророк откладывает посох,гитару в рученьки берет.

О, как в готовность ждущих комнатего поющий голос вхож!И что с того, что он, такой вот,на мученика не похож?

Да будь он баловень и бабник,ему от песен нет защит,когда всей родины судьба в них,завороженная, звучит.

Его из лирики слепили,он вещей болью одарени веку с дырами слепыминазначен быть поводырем.

Ему б на площадь, да поширше,а он один, как свет в ночи,а в нем менты, а в нем кассирши,поэты, психи, палачи.

Еще ль, голубчики, не все тут?О, как мутится ум от кар!..В какие годы голос этот,один за всех, не умолкал!

Как дикий бык, склоняя выю,измучен волею Творца,он сеет светлую Россиюв испепеленные сердца.

Он судит пошлость и надменность,и потешается над злом,и видит мертвыми на дне нас,и чует на сердце надлом.

И замирает близь и далечьв тоске несбывшихся времен,и что для жизни значит Галич,мы лишь предчувствуем при нем.

Он в нас возвысил и восполнил,что было низко и мертво.На грозный спрос в суде Господнемответим именем его.

И нет ни страха, ни позерствапод вольной пушкинской листвой.Им наше время не спасется,но оправдается с лихвой.

Посмертная благодарность А. А. Галичу

Чем сердцу русскому утешиться?Кому печаль свою расскажем?Мы все рабы в своем отечестве,но с революционным стажем.

Во лжи и страхе как ни бейся я,а никуда от них не денусь.Спасибо, русская поэзия:ты не покинула в беде нас.

В разгар всемирного угарища,когда в стране царили рыла,нам песни Александра Галичапора абсурдная дарила.

Теперь, у сердца бесконвойногостав одесную и ошуюю,нам говорят друзья покойного,что он украл судьбу чужую.

Я мало знал его, и с вами яо сем предмете не толкую –но надо ж Божие призвание,чтоб выбрать именно такую!

Возможно ли по воле случая,испив испуг смерторежимца,послав к чертям благополучие,на подвиг певческий решиться?

Не знаю, впредь предам ли, струшу ли:страна у нас передовая, –но как мы песни эти слушали,из уст в уста передавая!

Как их боялись – вот какая вещь –врали, хапужники, невежды!Спасибо, Александр Аркадьевич,от нашей выжившей надежды.

На могиле Волошина

Я был на могиле поэта,где духу никто не мешал,в сиянии синего света,на круче Кучук-Енишар.

В своем настоящем обличьетам с ветром парил исполин –родня Леонардо да Винчии добрый вещун из былин.

Укрывшись от бурь и от толковс наивной и мудрой мольбой,он эти края для потомковобжил и наполнил собой.

Гражданские грозы отринув,язычески рыжебород,увидел в девчонке – Маринуи благословил на полет.

Художник, пророк и бродяга,незримой земли властелин,у вскинутых скал Карадагасо всеми свой рай разделил…

Со всей потаенной Россиипочтить его гордый покоймерещились тени другие,завидуя тризне такой.

Но пели усталые кости,вбирая гремучий бальзам,о том, что разъехались гостии не было счастья друзьям.

На солнце кусты обгорели,осенние бури лихи…Не меркнут его акварели,у сердца не молкнут стихи.

И я в этом царстве вулканьем,с велением сердца в ладу,ему на обветренный каменьугрюмые строки кладу.

Пожил богатырь, да поездил,да дум передумал в тиши.Превыше побед и поэзийвеличие чистой души.

У туч оборвалась дорога.Вернулся на берег Садко.Как вовремя… Как одиноко…Как ветрено… Как высоко…

Памяти Грина