Короткометражные чувства (сборник) - Наталья Рубанова

Лежа в финском отеле, я будто стал им: обреченным животным. Рак души – всегда летальность: бессмысленное существование белкового тела. Которое, хоть и может быть просто телом, все же не имеет на то права. Не имеет! И все. Баста. Я знаю, о чем говорю.

Есть, спать и размножаться, следуя лучшим традициям соединяющихся полов всех стран, явно не хотелось. Я смотрел в потолок и думал о ней. Мне не нужны были Хельсинки и по большому счету, и по малому – к тому же они не подарили мне сразу того восторга… в общем, не подарили. Может быть, умышленно. Но мне достаточно было дышать с ней одним воздухом. Ааа-ууу… Гласные буквы. Очень много гласных букв, из-за которых я лежу в отеле чужой страны и складываю из огромных ледяных глыб ВЕЧНОСТЬ. Чтобы. Освободить. Ее. Из заточения. Снежной. Королевы. Это глупо, да? Как же это глупо, черт!! Ааа… Я и сам понимал нелепость… Ууу… нелепость, и точка. Аааууу!!!

Чтобы не свихнуться, на следующий день я отправился на остров Суоменлинна (никогда не выговорить без ошибки) да посмотрел на церковь в какой-то скале с безумным названием Темппелиаукио; от подробностей избавлю. А потом опять позвонил ей. Я не мог иначе! Хотя бы раз в жизни стоит испытать такое. А больше, наверное, не бывает, а если и «да», то в виде исключения: человек не может любить бесконечно… разных людей: душевные шины изнашиваются. Чувства притупляются. Начинаются сравнения. Подсчеты просчетов: «А ведь я мог тогда и не…» Выдвижные ящички памяти захламляются тем, что уже невозможно выбросить. Так хлам становится ношей; так в него можно напиться. В общем, ехать с подобными шинами становится невозможно. Или очень непросто. Я не буду объяснять почему. Не могу больше никому ничего объяснять! Просто не вижу смысла. Вообще… не вижу смысла. Где-то я видел открытку, смешную и очень дельную: с внешней стороны нарисованы лица – много разномастных лиц: белых, желтых, черных, красных… Какая-то веселенькая надпись. И многоточие. А внутри: «Но у всех людей есть общее свойство: ОНИ НАПРЯГАЮТ». Напрягал ли я ее, когда звонил? Не знаю. Но, может, она хотя бы немного скучала по России, и мое внеплановое явление…

– Ты? Ты где? – ее голос был веселым и оочеень далеким.

– Здесь. Приехал вчера… по делам. Заодно решил узнать… как ты… как ты тут… – я говорил, а она молчала. Молчала так, как только она одна и могла молчать: радужно, наполненно, стильно.

– Хорошо… – она, конечно, поняла, по каким «делам» я приехал. – Завтра утром на Мекелининкату. В одиннадцать, – и рассказала, как лучше доехать.

(Много позже, провоцируя себя на тему «а был ли счастлив», я вспоминал именно тот хельсинкский вечер. Вот я сжимаю телефонную трубку. Вот слышу ее голос. Вот улыбаюсь. Завтра в одиннадцать… да я же увижу ее! Живую. Настоящую. Сумасшедшую. Женщину, каких на свете действительно не много: за это ручаюсь. Не много. Почти нет. Да потому что она – одна!).

Утром я ждал ее, придя на полчаса раньше: что там говорят в таких случаях про пульс и сердце? В общем, так оно и было – и с пульсом, и с сердцем: всё билось, стучало, трепыхалось, дергалось, болело, мучаилось, звенело. Ждало! Как полагается. По-взрослому. Классический вариант. Адреналин (в скобках: я не мазохист).

Еще в Москве, давным-давно, я купил ей платиновое колечко с редким бирманским красно-фиолетовым рубином – точнее, заказал Эдику; размер помнил всегда – шестнадцать с половиной. Это был природный рубин, очень ценный. Эд сказал: «Пропорции вставки надо выбирать так, чтобы за счет полного внутреннего отражения света можно было добиться лучшей яркости и цветового оттенка камня». И добился, гад. Потрясное кольцо вышло; такое надо видеть… ей просто не могло не понравиться. «Эд, ты гений», – сказал я и загрустил.

– Привет! – она хлопнула меня по плечу; она всегда подходила неожиданно – так скажем, совсем с другой стороны ожидания. С обратной стороны Луны. Она была одета… очень хорошо. И очень просто. Едва уловимый запах духов. Очень хороших духов. Ее духов.

– Привет, – а что еще ответишь через тринадцать месяцев?

И мы пошли по Мекелининкату. Там же, на берегу моря, жило своей собственной жизнью кладбище, похожее на парк. «Это Хиетаниеми», – сказала она, выбрав его местом нашей прогулки: как же я не догадался! Конечно же, мы будем гулять по кладбищу… очень даже символично… Все, что случилось до этого, похоронено.

Я спросил, как ей живется. «Удивительная страна! Белки сами на руки прыгают!» – и засмеялась, звонко-звонко, как в Литинституте раньше, ей-богу… У меня по спине потекла струйка пота: такое напряжение! Безумное. Адское. Мне так хотелось ее… Я протянул ей маленькую треугольную коробочку. «Вау! – сказала она, надевая кольцо. – У тебя отличный вкус!» – «Спасибо…» – и получилось, будто я благодарю ее за подарок: а ведь я действительно благодарю ее за подарок! Разве не подарок – это кладбище? Да пусть даже мертвые встанут из могил и начнут ходить с нами по аллеям! Сколько я ждал этого момента, сколько, а? Что бы я ни делал, я делал с оглядкой на нее. Для нее и ради нее. Мне хотелось, чтобы она оценила. Смогла мной гордиться. Поняла свою ошибку и вернулась назад. В нашу Москву. И мы пошли бы, к примеру, в «Парижскую жизнь». Там крутят Чаплина и тапер играет классный джаз. Я ждал бы ее за столиком… одиннадцать минут. А она пришла бы в маленьком черном платье. Хотя могла бы и в халате – ей шло в с ё. И я бы порадовался, что она все-таки не в халате. И заказал бы вино… И рыбу… и гадов морских, каких она любила… Но вместо этого мы ходили по кладбищу Хиетаниеми и играли свои странные роли; мне казалось, маски скоро отвалятся… Как хвост ящерицы там… Но не получилось. С точностью до наоборот получилось.

Когда-то нас учили, что у Чехова все, так скажем, «в подводных течениях». У нас же были подводные камни. И еще – минное поле. Я не боялся подорваться – на самом деле я приехал, чтобы уговорить ее развестись. Вернуться. Я очень многое мог бы дать ей там. В Москве. Теперь. Не только деньги, нет-нет… Богатые и правда плачут: проверил. Когда она улетела.

Я мог бы стать ее рабом. Но ей не нужен был раб! Царем. Но и в царе она не нуждалась! Мог стать ей братом – но и тот был. Я мог заменить ей друга – но зачем ей влюбленный друг? Будто читая мои мысли, она вдруг запела: «Ми-иленька-ай ты мо-ой, ваазьми-и меня-а с сабо-ой! Та-ам, в кра-ю даа-лёо-каам…» – получилось нарочито театрально. Еще бы, сюжетец: он любит ее, она выходит замуж и уезжает в Финляндию, он мучается и едет в Хельсинки лишь затем, чтобы вернуть ее. Они встречаются на кладбище, и она поет своим грудным голосом русскую песню… Чем не мыльная опера? С таким душком самоварным…

Кольцо с рубином… О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! Тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы…

Хотелось заорать. Зареветь. Зарычать. Поднять всех мертвецов из их «музейных» могил. Чтобы мир стал другим. Нефальшивым: в одно слово. Когда не думают одно, а делают другое. Чтобы мир стал другиииим! Сколько гласных!! А-а-а-а-а!!! И увести ее. И увезти. Ааа-ууу… тысячи букв, с которыми я не согласен, душат. Они слишком певучие, чтобы я мог воспользоваться ими. Я ОДИН. В петле «ааа» и «ууу». На кладбище своей, черт бы ее подрал, бааальшой и чистааай. Тьфу… Как баба… Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные… «И Сеппо думал… – я прослушал, о чем думал этот ее… Сеппо, а она продолжала: – Недавно вернулись из Роскиле… древняя столица Дании… в Кронборге, замке Гамлета… а вообще… как в коммуналке… тридцать тысяч русских… Раша в миниатюре… все всё знают… и друг про друга… думают, будто они свободны и независимы… куда там…»

Я резко повернулся и стал трясти ее за плечи: «Милая, милая, девочка, девочка, глупая, глупая…» – она не отстранялась, только с каким-то неподдельным ужасом смотрела на меня во все глаза. Глазами Франсуазы Саган: я точно знал – она потом решит записать… сделать мою любовь сюжетом. Наверное, у нее в голове вертелась уже первая фраза. Или вторая. Тот или иной оборот. Вариант формы. Или ее отсутствия. Она талантлива! Мне всегда нравилось, как она пишет. Несмотря на мое к ней отношение. Она востребованна! Просто так в магазинах книги на уровне глаз не ставят… Редкое сочетание дара и везения. И какая-то собачья тоска во взгляде – на миг, но я разглядел. Быть может, если пишешь, нельзя быть счастливым? Не хотелось в это верить. Все лучшее в искусстве, созданное из страдания, не умаляет и счастья. В литературе. В музыке. Да где угодно. А она тем временем отстранилась и, опустив голову, быстро-быстро так заговорила: «Ты меня прости. Правда, прости. Не нужно было никуда идти. Это от моего эгоизма. Я подумала – а почему нет? И все. Свежие русские сплетни… Дура. Я всегда так мало о тебе думала… Но я действительно здесь счастлива. От самого воздуха. От ветра. Белки на руки прыгают. Удивительно! Сеппо… – она осеклась, а потом продолжила: – Я никогда не любила Москву. Грязный город с чудовищной энергетикой. Озлобленную толпу в метро. Понимаешь? Ты вырос в Питере, ты хотел себе что-то доказать… Хотя я бы никогда не уехала из Питера – ничего он не депрессивен! И ты доказал. Приехал в столицу, поступил в Лит с первого раза. Не то что я… У тебя теперь своя квартира – в России это непросто. А ты смог. У тебя бизнес. Печатаешься. Это ничего, что редко… Тебе удается совмещать противоположности… несовместимости… – она развела руками. – А я родилась в Москве. Ро-ди-лась, и все. Я ее не выбирала. Однокоренная москвичка, – она усмехнулась. – И мне не нужно там было ничего добиваться. Только в буквах. А я хотела чего-то… Еще. Кроме букв. Глубокого… Уехать в другую страну и… скучать по друзьям, наверное. Родителям. Приезжать иногда. Быть иностранкой, в общем. Глупо? Но мне нужно это мучение… необходимо… для текстов. Просто «выше» Москвы в России ничего нет, а мне так хотелось прыгнуть… туда, дальше… За горизонт… Понимаешь? И я прыгнула… в любовь. Как в море». Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!