Три года - Владимир Андреевич Мастеренко

— Чулки! — закричал Студенцов. — Смотрите, он взял у матери чулки и надел…

Верно, чёрные чулки на мальчике явно были не по его росту. Но насмешка Игоря успеха не имела. Тогда, не зная, что предпринять, Студенцов выхватил из рук соперника полученную им на олимпиаде грамоту, которую тот показывал товарищам, и разорвал её пополам…

Шум был большой. Игоря не исключили из школы и из пионеров только из уважения к имени отца. Однако ему пришлось выслушать много неприятных для самолюбия упрёков.

Много лет спустя, работая уже в газете, Студенцов снова увиделся со своим соперником. Тот был теперь известным музыкантом, имя его часто упоминалось в «Советском искусстве». Встретились они радушно, ни словом не вспомнив былого. Игорь с усмешкой в душе взглянул на бывшего одноклассника: костюм на нём сидел мешковато, в манерах не было ничего, что, по мнению Студенцова, отличало человека «с именем» от простых смертных, но внешне держался Игорь с ним очень корректно и даже намекнул вскользь, что гордится тем, что они учились в одной школе.

После случая с грамотой Игорь резко изменил тактику. Он не хотел, чтобы повторилась ещё в его жизни сцена, когда он, готовый убить самого себя, смиренно каялся в своих ошибках на пионерском сборе и на педагогическом совете. Он научился пускать издевку исподволь, тотчас скрывая её шуткой и дружеской улыбкой. Он убедился, что это даже лучше, — цель достигалась та же, а сам Игорь оставался в стороне. Музыкальную школу он забросил немедленно и бесповоротно…

Педагогический институт ничего не изменил в его натуре. Игорь не понимал товарищей, мечтающих о самостоятельной работе, кругозор которых ограничивался школой, куда они должны были прийти после института, но с дружелюбной улыбкой выслушивал их горячие споры о будущем, сам изредка вставляя словечко. Его раздражала их фамильярность, раздражали примитивные, как ему казалось, отношения, но он охотно откликался на предложение собраться на вечеринку и был там первым заводилой веселья. Он слыл активным комсомольцем-общественником и всемерно старался укреплять это мнение, лишь иногда, но верно и метко пуская свои шпильки в тех, кто чересчур ему досаждал…

Пединститут Студенцов избрал не по призванию. Но он, собственно, и сам не знал, где сможет найти широкое поле деятельности. Труд педагога нисколько не прельщал его: корпеть в деревенской школе, чтобы через много лет получить, наконец, признание, — Игорь слишком ценил себя для этого. Можно было при поддержке отца устроиться в аспирантуру, но это тоже мало привлекало его: путь до завидного положения молодого растущего учёного отпугивал Студенцова обилием кропотливой будничной работы, органически претившей ему. И если бы так получалось только с педагогическим институтом! Нет, стань он инженером, врачом — кем угодно, опять та же долгая кропотливая работа, и лишь за нею, наконец, — заветные вершины.

Игорь решил с институтом — всё равно. Он надеялся на какой-то неведомый случай, который позволит ему сразу выдвинуться на первый план. И этот случай пришёл. Когда он был уже на последнем курсе, ему предложили написать для газеты статью о научной студенческой конференции. Статья была написана, получила одобрение и быстро была напечатана.

С тех пор Студенцов рьяно взялся за перо. Он дал несколько рецензий, его хвалили за яркий стиль и отличное знание театра. Театр Игорь действительно знал хорошо: ещё в детстве он бывал с отцом в Москве на спектаклях МХАТа, Большого и Малого театров, в своем городе он посещал с семьёй каждую премьеру. Приглашение пойти на постоянную работу в редакцию Студенцов воспринял как должное.

В отделе культуры и быта Игорь ведал искусством. Ему льстил почтительный тон, с которым обращались к нему директора и режиссёры театров, когда он появлялся на генеральных репетициях, внимание, с каким выслушивались его замечания. Театральных работников Студенцов, как ему казалось, видел насквозь. Все они были для него людьми, у которых малейшее слово поощрения вызывало поток благодарностей, а слово порицания — бурю негодования. Он снисходительно похлопывал по плечу старого актёра, стоявшего перед ним за кулисами и задумчиво крутившего пуговицу, и даже без нужды, а просто по привычке тонко намекал на то, что молодой дебютант старается оттереть старые кадры, хотя и немало у них пороха в пороховницах, а потом при случае мог поощрительно заметить тому же самому дебютанту:

— Растёте, растёте… Остерегайтесь только стариков — завидуют…

А где-нибудь в кабинете Михалыча Игорь с сарказмом высмеивал обоих актёров сразу. И в ответ на возражения он улыбался собеседнику, как неразумному ребёнку:

— Нельзя смотреть на мир так радужно… Многое ещё далеко не совершенно…

Каждый шаг сослуживцев Студенцов отмечал с ревностным вниманием. Неудачи их от души радовали его, но он умел скрыть это под маской сочувствия и доброжелательства, успехи огорчали его, но и тут приходилось сохранять маску, и лишь незаметно подливал он свою ложку дёгтя:

— Прекрасно, радостно и если бы не досадные мелочи…

Михалыча Студенцов признавал как факт, опровергнуть который был не в силах. Его возню с начинающими он мог бы считать безобидной, если бы нет-нет и среди общей безликой для Игоря массы не появлялся то один, то другой, который начинал понемногу выдвигаться. И кто знал, не сумеет ли этот выдвигающийся когда-нибудь опередить Студенцова…

Таким на сей раз и показался ему Виктор.

Жизнь идёт дальше

Виктор осваивался с новой обстановкой. Длинный коридор перестал быть чужим, белые двери со стёклами наверху не казались больше одинаковыми, — ведь за каждой из них сидели люди с самыми разнообразными характерами — насмешливые, хладнокровные, скучноватые, вспыльчивые. А все вместе они составляли одно целое, приходившее к единому мнению, жившее едиными стремлениями. Это целое было редакционным коллективом, который постепенно узнавал Виктор. И лучше всего узнавал на так называемых «летучках».

В самом конце коридора, за большой приёмной помещался кабинет редактора газеты. Просторный, светлый, с паркетным полом, рядами стульев вдоль стен, мягкими коврами на полу, широким диваном, он напоминал новому человеку нечто среднее между библиотекой и музеем. Библиотекой — потому, что за зеркальными стёклами двух массивных шкафов виднелось множество книг — вишнёвые корешки сочинений Ленина и Большой Советской Энциклопедии, чёрные с золотыми буквами — энциклопедического словаря «Гранат», тома Маркса и Энгельса, Сталина, на тумбочке орехового дерева лежали газетные подшивки, отдельной стопкой приютились новые книги, выпущенные областным издательством. Сходство с музеем придавали кабинету некоторые неожиданные предметы, разложенные то тут, то там, — тщательно отшлифованный отрезок рельса, стеклянная банка под сургучом с желтоватой жидкостью и плававшей в ней темной массой, наконец, самый обыденный электрический утюг, который