Каспар Хаузер, или Леность сердца - Якоб Вассерман

На следующий день Каспару разрешено было встать с постели, Даумер повел его в сад. Чтобы яркий дневной свет не повредил зрения юноши, Даумер надел ему на лоб зеленый бумажный козырек. Позднее они выбирали для таких прогулок сумерки или пасмурные часы.

Это были своего рода путешествия, во время которых все становилось событием. Каких усилий стоило научить его видеть и называть увиденное по имени! Сначала ему надо было сдружиться с вещами: прежде чем их существование не стало для него чем-то само собой разумеющимся, внезапность их близости страшила его. Когда он, наконец, постиг высоту небес, а на земле — отстояние одного от другого, его походка сделалась намного легче, шаг мужественней. Все дело было в мужестве, в том, чтобы укрепить в нем это мужество.

— Вот воздух, Каспар; ты не можешь дотронуться до него руками, но он тут; когда воздух движется — это ветер, ты не должен бояться ветра. То, что было до ночи — это вчера; то, что будет после следующей ночи, — завтра. От вечера до завтра проходит время, проходят часы; часы — это поделенное время. Вот дерево, вот куст, вот трава, камни, там песок, тут листья, цветы, плоды…

Из смутного гула выросло СЛОВО. Незабываемое слово прояснило форму. Каспар пробует слово на язык: одно горько, другое сладко, одно его насыщает, другое оставляет неудовлетворенным. У многих слов было свое лицо; они то звучали, как удары колокола во мраке, то светили, как огонь в тумане.

Долог был путь от вещи к слову. Слово ускользало, его надо было поймать, а когда это, наконец, удавалось, оно оказывалось ничем, и Каспар печалился. Но тот же путь вел к людям, люди же были отгорожены от него решеткой из слов, что делало их лица чуждыми и страшными; но если сломать эту решетку или сквозь нее продраться, люди были прекрасны.

Возможно, поутру слово «цветок» было еще новым, но в обед оно уже звучало привычно, а к вечеру было давным-давно знакомым. «Это сердце, этот мозг, поневоле бесплодные в течение многих лет, вдруг начали щедро плодоносить, словно иссохшая и наконец напоенная влагой земля, — записывал старательный Даумер. — То, что неразличимо для взгляда, затуманенного привычкой, предстает его глазам в первозданной свежести. И там, где мир еще прочно замкнут, где берут начало его тайны, там стоит этот юноша, в жажде познания твердя свое настойчивое «почему». На каждый звук, на каждый луч света он откликается этим сомневающимся, изумленным, алчным, благоговейным «почему».

Нельзя отрицать, что Даумер подчас бывал напуган чувством собственной неудовлетворенности. «Значит ли это, — размышлял он, — значит ли это быть садовником, если сорные травы буйно разрастаются, несмотря на весь твой труд, и заполняют все кругом. Чем это кончится? Без сомнения, и напал на след редкостного феномена, и моим дражайшим современникам придется снизойти до веры в чудо».

Заветнейшей мечтой Каспара по-прежнему было возвращение домой. «Сперва учиться, потом домой», — говорил он с выражением неодолимой решительности.

— Но ты же дома, здесь, у нас, ты дома, — возражал Даумер. Каспар только качал головой.

Иногда он подолгу смотрел через забор в соседний сад, где играли дети, чьи повадки он изучал с комическим изумлением.

— Какие маленькие люди, — сказал он Даумеру, который однажды застал его за этим занятием, — какие маленькие люди!

В голосе его слышалась печаль и безмерное удивление.

Даумер подавил улыбку, а когда они вместе шли домой, попытался разъяснить ему, что каждый человек в свое время был таким маленьким и сам Каспар тоже. Каспар никак не хотел в это верить.

— О нет, нет! — выкрикнул он. — Каспар не был, Каспар всегда был как сейчас, у Каспара никогда не было таких коротких рук и ног, о нет!

Тем не менее это так, уверял Даумер, он не только был маленьким, он и сейчас каждый день растет, каждый день изменяется, и сегодня он уже совсем не тот Хаузер из тюремной башни, а через много лет он будет старым, волосы у него побелеют, кожа станет морщинистой. Каспар побледнел от страха, заплакал, залепетал: не может этого быть, он не хочет, пусть Даумер сделает так, чтобы этого не случилось.

Даумер что-то шепнул сестре, та пошла в сад и вскоре принесла розовый бутон, распустившуюся розу и розу увядшую. Каспар протянул руку к распустившейся розе, но тут же с отвращением отвернулся. Хотя он больше всего любил красный цвет, сильный запах был ему неприятен. Когда Даумер попытался на примере бутона и цветка объяснить различие возрастов, Каспар сказал:

— Ты же сам это сделал, оно же мертвое, у него нет глаз и нет ног.

— Я ничего не делал, — возразил Даумер, — это живое, это выросло, все живое растет.

— Все живое растет, — повторил Каспар почти неслышно, запинаясь на каждом слове. Здесь была какая-то странность. Деревья в саду тоже живые, сказали ему, и он, не смел приблизиться к ним, их шумящие кроны его ошеломляли. Он продолжал сомневаться и спросил, кто так красиво вырезал листочки на деревьях и зачем их так много. Они тоже выросли, гласил ответ.

Посреди лужайки стояла статуя из песчаника, она считалась мертвой, хотя выглядела как человек. Каспар мог часами не отрываясь смотреть на нее, немея от удивления.

— Почему же у нее лицо? — спросил он наконец. — Почему она такая белая и такая грязная? Почему она все время стоит и не устает?

Преодолев страх, он подошел поближе и потрогал статую: ведь не коснувшись предмета, он не верил, что видит его. Ему страстно хотелось ее разнять, посмотреть, что у нее внутри. Сколько же на свете невидимого, сколько всего запрятано внутрь!

С ветки упало яблоко и покатилось по отлогой дорожке, Даумер поднял его, а Каспар спросил, не устало ли яблоко, ведь оно очень быстро бежало. Он с ужасом отвернулся, когда Даумер взял нож и разрезал плод пополам. Из яблока выполз червяк и выгнул свое тонкое тело навстречу свету.

— До сих пор он был в темноте, как ты в темнице, — сказал Даумер.

Каспар задумался, засомневался. Значит многое было в темнице, а он ничего об этом не знал. Каждое Внутри было темницей. По странной случайности с этой мыслью связалось воспоминание об ударе, нанесенном Каспару после того, как «Ты» научил его катать лошадку по полу. В каждом незнакомом предмете таился удар, всюду жила опасность. Поэтому радостная веселость, которая порой охватывала Каспара и приводила в восторг окружающих, была неразрывно связана с ожиданием, полным боязливых предчувствий.

После дождя, выходя вместе с Даумером из ворот, Каспар увидел на небе радугу. Он остолбенел от радости. Кто это сделал, пролепетал он наконец. Солнце. Как солнце? Солнце же не человек. Естественнонаучные объяснения здесь не годились, и Даумеру пришлось сослаться на бога.

— Бог создал живую и неживую природу, — сказал он.

Каспар молчал. Странно и мрачно прозвучало для него имя божие. Образ, который он связал с ним, напоминал «Ты», выглядел, как «Ты», когда потолок темницы покоился на его плечах, был таким же жутко загадочным, как «Ты» в момент, когда Каспар почувствовал удар, потому что говорил слишком громко.

Как таинственно было все, что происходило между утром и вечером! Дождь и шорохи мира, течение воды в реке, прозрачно-темные предметы, висящие высоко в воздухе, они назывались «облака», необъяснимые события, проходящие и невозвращающиеся, и прежде всего суета людей, их внезапные исчезновения, болезненные гримасы, громкий говор, странный смех. Как много надо ему еще узнать, постигнуть!

У Даумера всякий раз сжималось сердце, когда он видел юношу погруженным в раздумье. В такие минуты Каспар казался окаменелым, он сидел съежившись, крепко сжав руки, ничего не видя и не слыша.

Да, в это время полная тьма царила вокруг Каспара, и лишь после долгой отрешенности в глубине его сознания как бы вспыхивала искра и в груди начинал звучать какой-то глухой, невнятный голос. Когда искра гасла, окружающий мир становился внятным, но тоскливая неудовлетворенность снова охватывала Каспара.

— Надо будет как-нибудь повести его за город, — сказала однажды Анна Даумер, когда брат заговорил с ней о Каспаре. — Ему необходимо рассеяться.

— Да, ему необходимо рассеяться, — улыбаясь, согласился Даумер, — он слишком сосредоточен, все мироздание еще отягощает его душу.

— Так как это будет его первая прогулка, нужно постараться сделать все как можно тише, а то опять сбегутся зеваки, — сказала старая фрау Даумер. — О нем и о нас и так уже довольно болтают.

Даумер кивнул. Он только хотел, чтобы с ними отправился господин фон Тухер.

В первое воскресенье сентября прогулка наконец состоялась. Было уже пять часов пополудни, когда они вышли из дому, а так как им пришлось считаться с медленной походкой Каспара, то за городом они оказались довольно поздно. Встречные останавливались, чтобы посмотреть вслед гуляющим, и нередко до них доносились удивленные и насмешливые выкрики: