Запись-ком на краю поля (запись полковника Франца Курта) - Владимир Иванович Партолин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Силыч укоротил вытянутую в изумлении шею и закрыл рот. Пошарил на поясе и не нашёл на месте связку ключей, встрепенулся, нашарил сзади на полке очки и водрузил их на нос, затем подобрал бюгель и вправил в рот – преобразился из свирепого сумиста, и быка покушавшегося на доблесть матадора, в добродушного колхозного завхоза подшофе с утречка.
Батюшка гнал: «Изыди, Сатана!» – взирал при этом почему-то не на Чона Ли, а на Селезня. Трухал, известно.
Пришёл в себя и я. Встал с загребка и руки Камсы, переступил скамью, уселся и призвал с издёвкой:
– За стол, меченые! «Чулки» заправьте!
Полеводы ждать себя не заставили, скатали балаклавы в шапочки и тоже переступили скамьи. Камса протянул мой «чулок», Батюшка расторопно перекрестил торчащий из «ротницы» бюгель.
– Эх, не сядь ты мне на руку… – дул на пальцы Камса, косясь на жбаны, на те, что остались стоять на каминной полке.
Потянулся я за жбаном, Селезень опередил, первым, прямо у меня из-под руки, подхватил с кулешом, после с киселём. Мне и себе, предварительно выбрав со дна ягодины, налил кулеша до половины жбанка, киселём залил до краёв. Батюшке плеснул только кулеша, киселя «забыл».
Я привстал, поднял жбанок и громко с чувством произнёс:
– Не замарали мы чести марпеха… и достоинства колхозника. Испытание выдержим! И будем здоровы. Наливай.
Кабзон тут же предложил Чонке пройти на место во главе стола. Хромой помог заморышу доплестись и взобраться на скамью. Следом пришли и уселись по сторонам китайца японцы – на места, те самые, что оставлены взводным офицерам и ротному старшине.
Полеводы достали, слазив за голенища сапог, куски батона в тряпицах, развернули, покрошили в жбанки, прежде выбрав со дна ягодину. Ягоды предназначение особое – как украшение продукта, «вишенка на тортике». Бригадиры со звеньевыми налили всем кулеша, залили киселём. Силыч «колдовал»: обходя стол, вытаскивал из подсумка винтовочный патрон, выламывал из гильзы пулю и высыпал порох поверх всплывшего крошева. «Тюлька» *************** готова, оставался только штрих один: полеводы продукт украсили «вишенкой». Селезень бултыхнул по ягодине мне и себе, сжалясь, и Батюшке, долив киселя. Не чокались, ждали тоста, а прежде пока Камса не обойдёт из конца в конец стол, клянча у всех «отлить отроку вспоможительную, ради Христа». Ритуал обязательный, иначе, потребив одну только свою порцию, фельдшер примется не клянчить уже, а требовать дани, грозя у себя в фельдшерской медхалата не снимать. Отливали Камсе в сливпакет, удерживаемый трясущимися от нетерпения руками.
Последний патрон завхоз намеривался разделить на троих – мне, себе и Кабзону, но пришлось отсыпать и Камсе: тот жучкой стоял на задних лапках.
Кабзон, подставляя под порох жбанок, спросил Силыча:
– Ложку мою видел?
– Достал ты! – взвился Камса и извлёк из сапога ложку. – На, держи! Двойную порцию отлей.
Кабзон поднял ложку к свету – его с дыркой. Как-то в рукопашной неприятель, кусая за ногу, прокусил голенище и ложку эту заправленную за резинку спецназовской бутсы. На новую не заменил, оставил как амулет, на бечёвке с крестиком на груди носил. Солдатские щи – из коралла цвета варёной капусты – в дырку проливались, но так хлебал, черпая из котелка поновой и поновой. Марпехам за столом на радость: растягивалось по времени блаженство от приёма пищи после изнурительных марш-бросков по каналам Уровня с окапыванием в норах Метро. Запив компотом второе блюдо, старший сержант вставал от стола с поднятой высоко ложкой и, по натуре добрый еврей, предлагал с хитрецой: «Скажите спасибо тому земному дракону, прокусившему мою ложку». На Бабешке ложку берёг, снял с бечёвки, за голенищем как все носил, да и здравницы ей от полеводов не требовал: в колхозе щей к обеду не подавали, а пюре из топинамбура в дырку не проваливалось. Ну, а кулеш Хлебов, на воде и батоне, не хлебал – выпивал.
Кабзон обтёр амулет об тельняшку, тюльки Камсе отлил двойную порцию. Тот поблагодарил сердечно и потрусил к камину – понятно, «факелами» в топку плевать.
Кисель – самогонка «Ягодная». Гнал её Силыч из браги, настоянной из топинамбура тёртого на тёрке с добавлением толчёной ягоды. Дрожжей не было, но нашёл выход: сусло в яме, голяком барахтаясь, взбивал фельдшер. Ягода – с Дальнего поля, росла только в тамошней земле междурядьями с топинамбуром.
Готовить из кулеша тюльку, потреблять её правильно научил всё тот же Камса, так: кулеш разбавить киселём; подсыпать пороху; украсить; вдохнуть; не выдыхать и не пить, ложкой вычерпать побыструхе; выдохнуть, ждать, вступит, поджечь от зажигалки.
Иначе от оскомины зайдёшься до судорог с рвотой – ягоды дальнепольной чуднОе проявление. Да и так ложкой употреблённая, тюлька по балде ощутимей вшибает. А факелы изо рта – пышные, что у того факира или Змея Горыныча.
Батюшка перекрестил свой жбанок, затем всю посуду по сторонам от себя, сказал: «Дай Бог, не последняя. Да не случиться больше Хрону погибельному. Аминь». Заглянул в жбанок Селезню. Тот поспешил прикрыть тюльку полой тельняшки, разорванной им надвое.
Силыч опустил черпак в свою посудину, жбан. Кабзон, крякнув, первым отсёрбнул из жбанка, бригадиры и звеньевые отдали команду «Поехали». Полеводы на изготовке – с ложками и зажигалками в руках – тут же выдали вдохновенное «Ух!»
«Уложились» в полминуты.
Не имея ложки, я последовал примеру Кабзона – выпил тюльку. С каждым глотком проглатывал позывы захохотать: никогда не видел сразу тридцати синяков – поразительно одинаковых, как будто выставленных штемпелем. Смех сдерживал и потому, что бюгель мой оставался в «чулке», который услужливо во время тоста забрал у меня подержать Батюшка. Не светить же голой десной.
Не найдя на столе чем закусить, освободив от бремени Батюшку, занюхал «челюстью»… локтём.
– Не тяните, после в поле, на прополку, – распорядился я и встал из-за стола. Взял было с каминной полки жбан, догнаться ещё моим утренним киселём, но тот оказался пустым. Подхватил другой – тоже пуст. Ну, Камса, пройдоха! Провёл меня, чуть-что, свалил бы на полеводов.
Кабзон бросил через стол плащ-накидку и я направился к выходу.
Дверь в тамбур мне отворил Силыч, предусмотрительно вытащив из скоб-крюков распухшую руку кашевара. Хлеб, как был на коленях,
