Запись-ком на краю поля (запись полковника Франца Курта) - Владимир Иванович Партолин

потому, что по фамилии Комиссаров, а и потому что страсть как любил закусывать ворванью, которой помогал истопнику заправить плошки – масло выдавливал, отход съедал. В пищу сало это – из брюшины беременной китовой самки – не годилось: вялилось без соли. И воняла затхлой камсой, той самой мелкой рыбёшкой, коей в Хрон, как и до Хрона, любили закусывать выпивохи.

Я, всё ещё зачарованный удивительным исчезновением китайца, высматривал беглеца. Выход в тамбур завхозом блокирован, окна вагона заделаны, оставалось – сиганул в кухню через дверь, в которую кашевар, оставив настежь открытой, бросился испытать мой хук. «Востёр китаец», – заключил я.

Вытащил из корзины и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Настоящим, не фальшивым, как та укладка из поленьев с языками пламени, что нарисована масляными красками по металлической сетке – заслонке, за которой истопник скрывает в топочной камере противень с растопкой. Не без оснований опасался я, что корзину в потасовочном пылу, обрушив заслонку, сметут в огонь – сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди и, закатав до плеч рукава тельняшки, выжидал развития событий.

Силыч кашлянул – погасла одна плошка.

Все замерли.

Гыркнул, – погасла плошка вторая.

Зашептались, загомонили.

Кабзон, переломившись в пояснице, – был он ростом чуть ли не вровень Силычу, худым и жилистым – положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке на пудовые гири. Полеводы умолкли как по команде.

Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Ираклию Кобзону, заму ротному старшине. За ефрейтором трое рядовых – всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в марских пехотинцев. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнки не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько – первое и половина второго отделений. Разведотделение, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.

Разнорабочие те встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт, мало не покажется – судя по тому как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в драку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, – это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев. Но не здесь, с марскими пехотинцами-то, спецназовцами-то. В замешательстве братья сгрудились, зажав в угол Хромого.

В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними кашевар Хлеб. В марпеха он не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь, рука в крюках. Свободной опёрся в опрокинутый Силычем табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.

Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» – а это старослужащие, земляки, которые не рослее, не крепче, но опытнее новобранцев-небёнов – делали шаг назад и в сторону за спины салагам. Садились тем на плечи… Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в гамаках спального барака-то нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи – в чём тренировались в полковом тире.

Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, полеводам не в укор, но марпехам не к лицу.

Я, подрастерявший за время председательства командирскую хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я, председатель колхоза, – не обременённый по безалаберности членами правления, значит, поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, – сломается. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерегся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив на дно «чулка» бюгель, приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь выше плеч: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, Науськивателя, этого быковатого Лебедько, не остановить. Попытался определить в стенках среди марпехов Соглядатая, терялся в догадках кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но и просьбу Коменданта Крепости китайцу, принять на себя функции Соглядатая. Недаром же свалил, канул с глаз, теперь затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу и добродушно засмеялся – мол, не дрейфьте, кровушке, возможно, да бывать, смертушке нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки друг против друга остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.

Неожиданно агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Агрегат, полязгивая суставами скамеек, укатил за полосы клеёнки под аркой – переместился через раздаточную в посудомойку, помещалась которая в отгородке между стряпной и кухонным тамбуром. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ни что не мешало, но марпехи ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали лязг падающей в мойку посуды. На кухне Хлеб один справлялся, ему и посуду мыть-то особо не приходилось, начисто вылизывали.

Кашевар, потеряв опору – Силычев табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом, – отвалился от двери и повис на руке в крюках. Орал с оглашённой