Тяжелая рука нежности - Максим Цхай

На крайний случай, в самое маленькое окно так и просится пулемет.

А рядом куча магазинов и «Макдоналдс», где я брезгую есть, но все-таки там удивительно вкусный молочный коктейль с мороженым. Вернешься под утро с работы, перемигнешься с девчонкой-продавщицей, прищуриваясь от всходящего, совсем летнего солнца, вытянешь чудесную смесь мороженого с молоком, улыбнешься и подумаешь: «Эх! А жизнь-то налаживается!»

Аз есмь.

А ведь скоро весна.

В диапазоне от «трахнуть все живое» до первых клейких листьев, нежных, как язычок щенка. От гортанных воплей подростков, почуявших себя хозяевами двора, до тонкого запаха первой пыли на подсыхающем асфальте.

От психических припадков до первой любви.

Помните свою первую любовь? Не ту, которая случалась в школе, без ответа и даже привета, а настоящую. Ну, по-взрослому?

Я помню.

Девушка была полуболгарка и, как я теперь понимаю, та еще вампирша. Мне вообще на вампирш везет, они ко мне как потные дети к бутылочке кока-колы рвутся.

Но та девушка не рвалась. Это была тактика такая. А может быть, просто потому, что была она старше меня на четыре года. Господи, когда ты только что стал совершеннолетним, четыре года – такие пустяки. Разве это срок?

Я завоевывал ее целых полгода. Когда тебе восемнадцать, согласитесь, это таки срок. А она называла меня «мальчишкой» и «все это несерьезно». Потом устроила десяток истерик и сказала «да». Неожиданно и даже слегка возмущенно. Так говорить «да» могут только женщины из породы Маргарит, прекрасные и чудовищные одновременно. Когда ты уже истомишься ожиданием и несбыточной страстью, когда уже готов плюнуть и рявкнуть «Да пропади ты!», они вдруг осуждающе выпучат на тебя роковые глаза – мол, где ты был так долго, сколько может ждать женщина, я тебя спрашиваю?

Но так или иначе…

Мы целовались. Ночью, под дождем. И много еще чего было. Конечно, я не расскажу. Скажу только, что меня поразило тогда, какая, оказывается, нежная кожа у голых женщин.

А утром мы пришли на собирушку общих друзей. Вместе!

Мы не демонстрировали, но и не прятались. Был месяц май, и я помню только свет, смех и как торжествующе шикарно грохнулся диван, когда мы веселой кучей залезли на него фотографироваться.

Она держала меня за руку. И был краткий момент полета, длиной с подломившуюся ножку дивана, когда она сжала мою ладонь крепче. Тогда у меня было странное видение.

Вдруг оказалось, что вся комната залита золотистыми лучами. Они висели в воздухе, словно сгустившиеся полупрозрачные столбы нежного света. Это не была галлюцинация, уверен до сих пор. Я даже погладил их, проведя ладонью, ощутив их чуть упругую теплую консистенцию. А лучи переливались, им нравилось, что я их касаюсь, казалось, что еще чуть-чуть, и они зазвучат под моими пальцами, как струны арфы.

«Смотри, – сказал я девушке, – как странно. Ты тоже видишь?»

Она смотрела на меня, на мою ладонь, рисующую в воздухе гибкие узоры, и молча улыбалась.

А когда совсем стемнело, мы открыли окно, и в комнату вошел свежий, волнующий запах разгулявшейся вовсю весны.

Было тихо мы сидели с друзьями всей компанией в одной комнате, и просто наслаждались близостью друг друга, теми минутами общего счастья, когда взгляд или улыбка заменяют слова и все друг другу братья и сестры.

И тут я услышал, как по улице идет какая-то девушка в легких туфлях. На точеных каблуках.

Девушка шла уверенно и победительно, словно танцуя, выстукивая четкий ритм своими стройными сильными ногами.

Было что-то необыкновенное в этом ясном звуке, раздававшемся в прохладном колодце двора, и не стихавшем, а переходившем во что-то иное, в музыку, которую не слышно.

А любимая моя лежала рядом со мной на ковре, утомившись от танцев и смеха, но я был уверен, что это она сейчас идет по улице.

Так оно и было, потому что шла по весеннему асфальту сама любовь, юность, переходящая в молодость, май, переходящий в июнь.

С тех пор я очень люблю вечерний перестук женских каблуков по весне. И в мае обязательно открываю окно по вечерам. Настежь. И слушаю, чуть улыбаясь, пытаясь различить среди многих других весенних звуков походку своей любви.

И только волшебных лучей я больше никогда не видел. Они открылись мне всего один раз. Помню до сих пор и золотистый свет, и даже каковы они на ощупь.

Наверное, потому что «впервые» бывает только однажды.

Алекс дичает на глазах.

Спит на диване, заставляет пол пивными банками и сибаритствует напропалую. Ходит со мной на работу (я сейчас охраняю пляж) и собирается покупать мотоцикл. Хочет сделать татуировку.

В скором времени ожидаю явления его жены с осиновым колом в сумочке. К тому же у нас завелась мышь.

И мышке, и Алексу я очень рад. Когда жизнерадостное гиканье Алекса переходит в ровный храп, в углу кухни начинает уютно возиться маленькая серая жизнь, для которой я иногда оставляю кусочек булки или яблока на полу – это вкусней, чем мой паркет.

Как уже говорил, я взял на себя еще и работу на пляже – хорошо! Целый вечер жую на природе свежие стейки, запивая их коктейлями, выпендриваюсь и смотрю на стройных девочек в бикини. Алекс сперва долго и алчно щелкал мобилкой, а вчера уже притащил фотоаппарат со штативом – «Здесь такие красивые фонарики развешаны…» Он отрабатывает вечернюю смену со мной, а утром прёт на работу. В человеке проснулся вечный двигатель.

Так тихо на пляже. Темен песок и светлеют только соломенные шляпы спящих бунгало. Воздух наполнен запахом бесшумно бегущей реки, мерцающей в зыбком свете. В последнее время я работаю в две смены, если это, конечно, можно назвать работой. Днем два-три часа разъезжаю по городу, вечером и ночью – на пляж. В конце недели – дискотеки и клубы.

Мне нравится такая жизнь, когда с утра ты сам решаешь, что будешь делать. Отработав день и наскоро поспав, в полночь приезжаю на берег, и меня обступают покой и безмолвие спящей реки.

Дел у ночной охраны немного. Выставь проволочный забор, не спи – вот и всё.

Лежу на прохладном ночном песке, рядом дымится чашка кофе, ноутбук на коленях. Как хорошо, когда голова чиста от проблем и забот, а на душе покой и тишина.

Немного нужно мне для счастья. Свой кусок хлеба и свобода. И необязательно с большой буквы.

Надо мной нет начальства, подо мной нет подчиненных. Лежу на песке, закинув руки за голову и подняв ноги в небо, тихо смеюсь. Спросят меня потом: «Что ты, такой-сякой, делал всю жизнь?» Что отвечу? «Лежал, ногами в ночном небе дрыгал».

«Почему?» – «Да нравилось мне это!»

Не для того, наверное, человек родится. Так для чего? Лезть «наверх»? А куда еще выше? Вон, под моими каблуками ночные облака плывут.

Влажнеет воздух, оттеняя тишину, подает голос проснувшийся скворец. Скоро пять утра – час утренней тренировки, на которую не хватает времени днем. Работаю с весами, их мне заменяют бетонные блоки, к тому же нашел удобный деревянный столб – от звука гулких ударов рук по влажному дереву скворец смолкает. Ничего, привыкнет.

Он ведь не на работе, просто ему хочется – он и поет. Захочет – замолчит. Но ведь поет.

«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…»[6]

Спасибо.

Ветер очень сильный, встречный. Мотоцикл разгоняется до ста сорока – и всё, стрелка спидометра дрожит на белом рубце цифры, словно тыкает мне в ограничитель: «Всё! Всё! Больше не могу!»

Ночь, впереди только красная гирлянда огоньков мчащихся автомобилей. Дрожит свет фары, световой путь очень короткий, кажется, вот-вот догоню…

Режущий холод, обжигающий лицо, обтачивающий скулы; шум ветра, виляющая змея долгой дороги с вьющимся узором разграничительных полосок.

Куда несусь я по жизни? Куда несутся эти люди?

Впереди качается темная громада леса, растянувшаяся в линию, а над ней стоит неподвижно звезда.

Когда погаснут навсегда красные огоньки впереди, когда погаснет свет моей фары, она так же будет мерцать в черном небе. Когда-нибудь она останется совсем одна.

Тот, кто однажды может остаться один, навсегда один, тот уже одинок.

Изредка среди бездетных женщин старше тридцати пяти я встречаю таких; бывает, они даже моложе. Встречаю женщин, переполняемых любовью, как теплым молоком. Они просто лучатся ею, иногда ровно и мягко, иногда с неким надрывом. Я смотрю на них и думаю, сколько было вложено в каждую из них того, что должно было накормить, согреть, воспитать ребенка, а то и не одного – у некоторых запас на целый выводок, детей на семь-восемь. И от невостребованности любовь, которая переполняет этих женщин, превращается в заботу и нежную ласку для мира вообще.

Как славно устроена жизнь – со временем даже в самой жестокой и безнадежной трагедии в какой-то момент появляется свет и уже не уходит. А где свет, там и зерно.

Что вот делать с ней?..

Она приезжает издалека, когда не зову. Напевая песенки, прибирается у меня в доме, невзирая на мои протестующие крики. Варит, парит, чистит, остается…