Тяжелая рука нежности - Максим Цхай

Этот человек солидной походкой вошел в кабинет директора и начал с места в карьер: «Что это у вас тут за самоуправство?! Я слышал…»

Баба Клаша, чуть наклонив голову, внимательно смотрела на него, ничего не отвечая.

А потом, вдруг поманив его пальцем, сказала: «Мишенька, иди-ка сюда».

Мишенька, слегка оторопев от такого обращения, подошел.

Ядреный кулак бабы Клаши влетел ему прямо между щек. Он попытался закрыться, но второй удар отбросил его к двери.

Весь персонал дома престарелых видел, как солидный человек в костюме и галстуке вылетает из дверей кабинета директора, а вслед ему несется разъяренная баба Клаша, пулеметными очередями выплевывая изо рта гроздья матюков, и, настигнув свою жертву уже у дверей, наносит Мишеньке третий, сокрушительный удар прямо в затылок. Негодный сын слетел с крыльца и, запершись в персональном автомобиле, резко дал газ. Больше он в поселке не появлялся.

Зато в кабинете директора появился участковый милиционер.

Бумаги на дом баба Клаша отдала, а за «извинениями», сказала, пускай Мишенька приходит сам.

Тем дело и кончилось.

«Помню, заказала я как-то для моих старушек гробы. Ну, чтоб по-людски хоронить, а то будет потом собака башку по двору таскать… И привезли мне гробы ночью! А у меня кладовщик – мужик, называется! – “Боюсь, – говорит, – один ночью гробы разгружать…” Пришлось ехать самой. Заносим гробы в темноте в сарай, кладовщик аж трясется от страха, а мне смешно. Сложили мы коробки друг на друга, кладовщик уходить собрался, а я ему: “Подожди!” – и в сарае спряталась… Иди к черту, не для этого! За мной знаешь какие бегали? Буду я еще… Ну вот, спряталась, а сама зову его, типа не справляюсь одна. А ему куда деваться – директор-то я.

Смотрю – заходит, ноги трясутся.

А я такая из темноты “Га!!!” на него и за нижний гроб как потяну! Ох, что там было… Как женщина кричал, расшибись-лопнись, правду говорю…»

Как-то сидела она у нас в гостях. Поезда до Москвы еще долго ждать, а что делать – все выпито. Сидела баба Клаша, от скуки по столу кулаками стучала, вместо музыки. Загрустила…

И тут мой отец привез ей подарок – билет на самолет, на свадьбу племянницы. Бабу Клашу как подменили, сразу повеселела, протрезвела, засобиралась.

«Ну, Максимчик, будешь жениться – бабку Клашу тоже на свадьбу позови, я хоть что-то да привезу с собой… Робота на батарейках? А что это такое?.. Батарейку, значит, вставлять в… гы… Привезу из Москвы железного мужика на батарейках, значит. Позови меня только, расшибись-лопнись, приеду!»

Не пришлось.

У меня был дядька. Вернее, он и сейчас где-то есть. Дядька мой был плохой, вредный и даже просто жестокий человек. Поляк и художник. Не буду называть его имя, он был достаточно известен когда-то.

Однако благодаря этому дядьке, вредному художнику, в доме родителей часто появлялись творческие люди местного разлива, и маленького меня даже нянькал на коленке очень хороший человек и художник с прекрасной фамилией Шамшин. Мой вредный дядька-поляк был не только художник, но и боксер-любитель, и однажды, не сойдясь с добрым Шамшиным во мнениях по поводу одного места из блаженного Августина, выбил своему приятелю все зубы. Я не знаю, может, Шамшин был сам виноват, но не представляю, что должен сделать художник, да еще с такой чудесной фамилией, чтобы разом лишиться всех зубов. Однако Шамшин не обиделся – говорю же, он в отличие от дядьки был хорошим человеком, – и они продолжили дружить.

Видите, какой добрый был Шамшин и какой свирепый у меня был дядька-поляк?

Но знаете, я благодарен дядьке по двум очень важным пунктам.

Во-первых, именно он нарек меня Максимом, причем попадание было настолько точным, что, как мне рассказывали, весь семейный консилиум сразу перестал спорить и галдеть, так как понял, что я таки и есть Максим и никто другой. До сих пор дурно от мысли, что меня могли назвать Лёней, например. Нет, я ничего не имею против имени Леонид, но я же Максим, а не Леонид, возникла бы путаница.

А про второй пункт, по которому мой свирепый крестный дядька заслуживает благодарности, рассказала мне мама.

В общем-то, я и появлялся на этот свет нелегко – видимо, никак не мог понять, зачем менять уютное, теплое, беззаботное местечко на вечное бродяжничество, поэтому чуть не довел мать до насильного моего, медикаментозного уже, изгнания из рая.

Когда все обошлось и меня таки выперли, и смотрел я на мир, как говорят, совершенно ясными глазами и даже не плакал, потрясенный людским вероломством и насильственным переселением безо всяких пожитков и одежды в мир, который мне не нравится, маме моей было совсем нелегко. Все жалеют изгнанных из рая, но как-то не задумываются, каково было раю без Адама и Евы. Ходили, наверное, грустные лёвики, таскали рассеянно уже никому не нужных ягнят за шкирки, понимая, что скоро их всех упразднят…

Так вот, когда изгнавшая меня из рая мама открыла глаза, первым, что она увидела, были огромные гладиолусы.

Мама говорила, что таких цветов она не видела никогда в жизни. Гладиолусы были настолько пышны, величественны и огромны, что казались похожими на деревья. Их даже поставили не в вазы или горшки, а в ведра, и казалось маме моей, что макушки гладиолусов достигали потолка.

Все эти цветы пронес в палату мой плохой дядька, свирепый художник-поляк, чью фамилию я не могу назвать.

Потому, как ни сердились на него потом – ведь даже имя его было нарицательным в нашей семье, став обозначением чего-то страшного, вроде бабайки, – гладиолусы эти ничто и никто отменить не смог.

Тридцать пять с лишним лет уже пышно цветут они, туго наполнив собой десятилитровые ведра.

И кончики их так высоки, что достигают потолка белой июльской палаты.

Какая странная, необычная, дурацкая судьба мне досталась.

Живу в своем мире и вижу, что мир вокруг становится похожим на него. Как так может быть? Но ведь может.

Чудесная судьба.

Быть странным, нелепым и все равно выживать, любить, уповать только на удачу, которая, уставшая уже, по-прежнему верна и не изменяет. Значит, нужен этому миру… Зачем?

Не удивлюсь уже, если завтра возле моей двери появится Хайди Клум с бутылкой или просто бандиты с дрекольем. Бывали ситуации и необычнее.

Я могу уйти сегодня, завтра – слишком много риска порой. Глупого. Ненужного? А что настоящего в этой жизни, кроме любви?

Ждать ее, хранить душу – топливо для нее. Тогда и уйти не страшно.

Было бы только несколько минут – полежать зреющей осенью на опавшей листве, закрыть глаза, чтобы тоньше почувствовать невидимое, и легко выдохнуть в медленно поднимающееся небо облачко пара из губ, как в холода на оконное стекло: «Жизнь прекрасна…» Любая. Любимой бы оставалась.

Пусть с этим выдохом душа и уйдет.

Будьте счастливы, все живые!

Четыре часа утра. Не сплю. Много говорил с другом по телефону, курил и выпил ведро чая. День какой-то выпал смешной, к вечеру пригласили работать в пляжный ресторан, и я сидел на пляже, жуя огромный, пахнущий дымом стейк, которым угостила меня веселая девчонка-продавщица. Я смотрел на воду и пароходы.

Потом поскандалил с заместительницей директора, отказавшейся платить указанную в листке ведомости сумму: «Как это так, я целый день на жаре, начальница всего пляжа, а тут пришел на пару часов и половину моего дневного заработка унес!»

Я, дожевывая стейк, сказал, что мне плевать, у меня жесткая такса, и если мне не выдадут деньги немедленно, устрою такой скандал, что мало не покажется.

Мы попрепирались еще, пока ей не шепнули, что я приятель владельца ресторана. Тетку тут же споловинило, она охнула, быстро выплатила указанную сумму и, налив три кружки пива, протянула их мне.

Деньги я взял, а пивом угостил официантов – не пью. Тем более у меня от этого пива живот заболел бы. А деньги пришлись очень кстати: надо обновить гардероб – в куртке сломался замок, а в ботинках подошва, увы, треснула. Жаль, люблю свои старые вещи.

Поеду завтра в байкерский магазин барахлиться.

Все, последняя сигарета – и ложусь спать.

Что ж, последняя сигарета в пачке напоминает последний патрон, когда врагов еще уйма.

В эпоху императора N один из его самураев потерял на войне правую руку. Рану перетянули и залепили соевой пастой. Воин выжил, что по тем временам скорее говорит о силе характера, чем об искусстве лекаря.

Прежде самурай виртуозно владел всеми видами оружия – мечом, пикой, луком, был непревзойденным в рукопашном бою, но все это потеряло для него смысл.

Около пяти лет самурай каждый день тренировал свою левую руку, заново овладевая искусством боя на мечах, посещал великих мастеров, пока не научился владеть мечом так же, как раньше. Более того, он сделался опаснее для противника – его техника стала уникальной.

Еще в течение трех лет он снова учился рукопашной борьбе, тело его сохранило прежние навыки, но они мало помогали ему – ведь приемы требовали участия двух рук. Но самурай разрабатывал собственную технику и преуспел – безоружный, одной левой рукой он мог сражаться с несколькими вооруженными, но не столь искусными противниками.