И не было лучше брата - Максуд Ибрагимбеков

В разгар одного из скандалов постучался к нему сапожник Давуд, вызвал наружу и попросил прекратить безобразничать Так он на Давуда с палкой бросился. Давуд палку отнял и совсем уже собирался обломать ее об его голову, сбежавшиеся соседи отняли, тоже ведь нехорошее дело, Давуд человек еще молодой, а этот подлец ведь не мальчик, семья у него, дети, говорят, взрослые в Сумгаите работают - возраст такой, когда люди* давно уже и уважением пользуются и почетом. Ждали все приез^ да Джалил-муаллима, как он решит, по тому и будет. Джалил-муалл-им к такому серьезному делу отнесся соответственно и, пообещав какой-нибудь выход придумать, с соседями распрощался.

Не понравились новые соседи Д'жалил-муаллиму. После того как он услышал в первый раз площадную руга"ь, пришел Джалил-муаллим в ярость и решил раз и навсегда: или прекратит новый сосед не позднее как со следующего дня это неслыханное хулиганство, или переселится с этой улицы - третьему не бывать! Нет, совсем не понравились они ему. И как они могут понравиться и кому, если обе женщины, и жена и дочь, целый день по улице перед домом слоняются, сидя на скамейке, семечки грызут или разговаривают громко?

Спрашивается, что это за женщины, котцрым не стыдно стираное исподнее вывешивать в таком месте, что любому прохожему видно, и женское и мужское? И каким только несчастливым ветром их на эту улицу занесло?

На следующее утро в сопровождении двух уважаемых людей улицы отправился к новому соседу. Попросил, чтобы вышли из комнаты и жена его и дочь, и крепко поговорил с ним. На свое счастье, почувствовал Манаф сразу, что за человек Джалил-муаллим, на глазах оробел, а потом и извиняться стал. Сопровождающие впоследствии рассказывали, что некогда они не слыхали, чтобы Джалил-муаллим так резко с кем-нибудь разговаривал.

И переменился человек. Конечно, пить и скандалить не бросил, но если пил, то соображения до конца не терял, по улице шел не качался, со всеми на улице здоровался, даже с незнакомыми и посторонними прохожими, а скандал с женой затевал только после того, как наглухо захлопывал окна - застекленные рамы закрывал на запоры и ставни. На улицу пробивался теперь только невнятный шум. Так в духоте и ругался.

Часто на следующий день извинялся перед самыми уважаемыми соседями, а уж если встречал Джалил-муаллима, извинялся непременно. А через некоторое время и на женщин перестали внимание обращать, привыкли, пусть себе валандаются, если дома работы не находят. Кому какое дело, еще из-за чужих жен и дочерей переживать - своих забот хватает!

Со временем и разговаривать с ними стали. До близости, до дружбы никто из соседей их не допускал, но из дому не гнали, если мать или дочь забегали за нужной по хозяйству мелочью.

Начали они с Джалил-муаллимом здороваться. Первое время отвечал он на приветствия сухим кивком, а потом, заметив в их поведении кое-какие сдвиги к лучшему, стал здороваться, хоть и весьма сдержанно, но как полагается мужчине с женщиной - первым и в голос.

А Дильбер, так звали девчонку, начинала улыбаться, как только он, возвращаясь с работы, выходил из-за угла. Дивился каждый раз Джалил-муаллим платью на ней, девка почти на выданье, а платье на ней - на чучело лучше надевают. С заплатами, выгоревшее и до того на ней тесное и короткое, что когда нагибается она или, подтянув подол, садится на низкую скамейку перед своими воротами, то лучше мужчине с нормальной нервной системой в ту сторону не глядеть. Смотрела она на Джалил-муаллима всегда с улыбкой, и улыбка у нее была приятная, губы свежие, как и полагается дейке этого возраста, а влажные зубы мелкие, но ровные, и смотрела она, когда улыбалась, прямо в глаза, а во взгляде ее было что-то манящее и бесстыдное, что совершенно не удивительно для дочери таких родителей, как ее.

Если же шла она в этом платье против ветра, видел ее всю Джалил-муаллим: когда налетал норд, ложилось оно на ее теле ровным тонким слоем, облегая все линии, подчеркивая и выделяя все, что есть главного в теле молодой женщины. А когда вдруг вышла она, откинув назад голову, с распустившимися на ветру волосами, прикрыв ладонями глаза, из тени на солнце, - показалось ему на миг, что идет она навстречу в ярком солнечном свете, насквозь пронзившем тонкую ткань платья, обнаженная, улыбаясь ему своей обычной улыбкой.

Отвернулся Джалил-муаллим в смущении и забыл поздороваться с "ней. Решил сказать ее отцу, чтобы присмотрел за дочерью, приодел бы ее как следует, а потом раздумал: очень уж неприятным был отец ее Манаф, да и мать тоже.

Яблоко от яблони далеко не укатится - как сказано, значит, так тому и быть.

А Манаф, несколько раз встречая его на улице, пытался разговор затеять, в гости навязывался, упоминая о своем умении в нардах, но Джалил-муаллим все эти попытки пресекал незамедлительно.

А однажды, когда Джалил-муаллим совершал обход двора после работы в ожидании обеда, увидел ее на тутовом дереве. Она его увидела раньше и моментально скатилась с дерева, разорвав платье снизу до самого пупка. Стояла она перед Джалил-муаллимом, руками стягивая разодранное платье, улыбалась ему в лицо губами, влажными от красного сока тута, и в смущенной улыбке ее он увидел и просьбу и покорность.

Все это Джалил-муаллим увидел, прежде чем круто повернуться и пойти к дому, :. увидел за несколько мгновений, понадобившихся ей для того, чтобы срывающимися руками стянуть на коленях и животе платье, под которым Джалил-муаллим увидел, и она поняла, что он увидел, почти все ее тело с нежной розовой кожей, на котором ничего больше, кроме этого разорванного платья, не было.

Пообедал Джалил-муаллим в полном молчании. Обдумывал он, в каких выражениях скажет жене, чтобы не пускала она больше в дом новых соседей, не мог позволить Джалил-муаллим, чтобы ходили к нему в дом, где вдобавок растет дочь, - жена и дочь такого человека, как Манаф. Но в тот день так и не сказал Джалил-муаллим ничего жене.

Три дня ходил он, удивляясь и сердясь на себя за свои колебания, дело было абсолютно ясное и правильное, а то, что обидятся они, - пусть, заслужили. Так он все это и сказал жене, зная, что, как бы ей ни было неприятно, ослушаться не посмеет, - ноги тех больше в его доме не будет.

Но один еще раз они все-таки к нему пришли. В тот день, когда умерла Мариам-ханум...

Скончалась Мариам-ханум вечером, когда Джалил-муаллнм уже вернулся с работы. Болела она месяца два. Начались у нее боли в груди спустя некоторое время после приезда с курорта, но продолжала она помогать невестке по дому, за внуком следила п сердилась, если уговаривали ее прилечь отдохнуть. Последние Две недели лежала неподвижно, не в силах была руку поднять. Исхудала за эти дни чрезвычайно, прямо прозрачная вся стала, морщилась от ставшей уже нестерпимой боли в груди и негромко стонала, если думала, что в комнате никого нет. Вызывал Джалил-муаллим к матери лучших врачей, пригласил самого известного профессора, но все они говорили в один голос, что не существует никакого средства, с помощью которого можно было бы удержать Мариам-ханум в этом .мире. Удивляло зто Джалил-муаллима и приводило в отчаяние. Никак не укладывалось в голове, как же это так: человек ведь не в аварию попал смертельную, и в пожаре не горел, и крыша на него не обрушивалась, и возраст такой, что ему жить и жить в доме сына, который матери, самый лучший уход обеспечит, любое лекарство достанет, заболел человек не в войну, в мирное время, а никто ему "а помощь прийти не может. Погибает человек на глазах, а ты ничего сделать не в состоянии. Все как во сне кошмарном.

Выписывали врачи всякие обезболивающие лекарства и у,хо-дили.

Лежала Мариам-ханум вовсе бесчувственная, но в поеледний день пришла в себя и даже боль ее отпустила. Умерла в полном сознании, попрощавшись с сыном и домочадцами. Слушал Джалил-муаллим, онемев от горя, мать, говорившую ему с доброй улыбкой на обескровленном лице, что уходит она из этого мира со спокойной душой, что была она счастливой и что гордится она сыном своим Джалилом и будет молиться за него и там, куда уходит без страха и робости.

Вспомнила мужа покойного, с которым прожила короткую, но радостную совместную жизнь, и безвременно умершего в ту же. проклятую войну сына Таира. Завещала Джалил-муаллиму, чтобы он продолжал к единственному брату Симургу относиться с любовью и заботой, помогал бы ему во всем и чтобы жили всегда вместе, никогда не расставаясь, одной семьей, ибо не зря сказаны слова мудрые и вещие, что погибнет дом, разделившийся изнутри.

Похоронил Джалил-муаллим мать, как и просила она, рядом с родителями ее, покоившимися под тяжелыми памятниками-надгробьями из черного мрамора. Последним бросил горсть земли на холмик, выросший над тем страшным местом, куда только что опустили тело Мариам-ханум, и дал себе слово поставить ей через год, после того как осядет земля, памятник и посадить деревья, чтобы покоилась Мариам-ханум вечным сном под их прохладной сенью.