Федина беда - Филимон Сергеев

Хозяин стоял на крыльце своего двухэтажного дома словно оплеванный. Редко кому позволял он обращаться с собой так грубо, но Ванька-молоковозчик в этом смысле был исключением. Он знал про Матвея Демьяновича Чижикова почти всю его подноготную. Старик кичился своим участием в Великой Отечественной войне и ранениями, якобы полученными на фронте. На самом же деле «заработал» их в ночных браконьерских стычках с районной охотинспекцией. А всю войну он провел в похоронной команде, так и не сделав ни одного выстрела.

Матвей Демьянович страсть как не любил, когда ему в чем-либо отказывали. Потому что за услугу или добытый дефицит платил щедро — перво-наперво наливал полную кружку браги, а потом вознаграждал нужного человека лисьими, а чаще куничьими шкурками, угощал красной рыбой или дородным куском сохатиного мяса. Но попробуй отказать старику в какой-нибудь пусть даже малости — неприятностей не оберешься. Потому Иван и был уверен в том, что шланг от молоковоза открутил именно он, Матвей Демьянович Чижиков. И сам старик понимал, что пакость его с молочным шлангом и дураку понятна, но натуру он имел потаенную и пакости свои всегда тщательно маскировал.

— Ты знаешь, Ванька! — опомнившись после несусветной дерзости молоковозчика, заговорил Чижиков. — Ведь я хоть и при деньгах живу, но за так ничего не делаю! И шлангом ты меня не стращай, не я молоко возил, не мне и отвечать! Сказывай лучше, зачем пожаловал? Ежели пожировать решил, в избу заходи, ежели пугать тюрьмой надумал, от ворот поворот! Мне теперь все одно, что воля, что неволя, что семга, что хек… потому как мне восьмой десяток уже! Ну, открутил я шланг? Ну, насолил тебе… Только докажи, что я это сделал!

Иван ласково похлопал Энтузиастку по упругой шее, подвел к хозяину.

— Пришел я к тебе, сыч болотный, потому что жить на воле хочу, — выдавил он. — Вот корова моя… Вот я перед тобой, Ванька Частоколов, словно распятие Иисусово. Я знаю, что ты подлец! Помрешь — никто тебя не вспомнит… А если вспомнят, то только как жука энцефалитного. А меня вот, Матвей Демьянович, может, еще и вспомянут, и не просто так, а добрым словом мужицким. Короче, вся надежда на тебя… Покупай корову, иначе, сам понимаешь, — тюрьма… Участковый сказал: масло порченое не выкупишь — крышка.

— Вот оно что… — Чижиков перевел дыхание, вытер со лба капли пота. — Значит, деньги на масло нужны…

Старик суетливо открыл дверь в горницу, предложил войти.

— Сколько за корову просишь? — лукаво спросил он, усадив Ивана на лавку.

— Сколько дашь…

— Что так дешево? А ежели больше дам, чем думаешь?

— Больше не надо…

— Так уж и не надо?

— Говорю, не надо! Мне токо бы масло выкупить…

— Ну, ну, ты не злись… я щас… — Хозяин дома достал из глубины берестяного туеса кожаную полевую сумку и, вытащив из нее несколько коричневых сторублевок, протянул Ивану. — На, держи… и не серчай на старика. Я хоть и болотный сыч, но в трудную минуту выручу.

Иван взял деньги, и в душе его стало светлей. «Теперь я выкуплю масло, — думал он, — совесть будет чиста, и жить будет радостней… Выкуплю и, если все обойдется, завтра же сделаю предложение Клавке».

Слух о порченом масле, хотя Частоколов и выкупил его, быстро прокатился за пределы деревни. И многие люди, в особенности старушки, тут же нарекли его «Ваниным маслом».

После этой истории Иван сильно захворал и три дня провалялся на печке. И странное дело — все три дня к нему даже почтальонша не заходила. А он ждал: и повестки из милиции, и Клаву Рогожину, и директора совхоза, и бригадира, а на четвертый день — просто кого-нибудь, лишь бы в избу зашли, словом обмолвились. Но никто не появлялся.

Только на пятый день к дому подкатила скрипучая подвода, а на подводе — Клава.

— Ну, ну… Давно жду, — повеселел Иван. — А то ведь меня словно похоронили… — Он сполз с печки на широкую деревянную лавку. — Раньше бригадир каждый день наведывался, а тут как в воду канул… Рассказывай, что стряслось?

Клава не ответила, только закрыла глаза и опустилась на лавку, словно подкошенная.

— Ты прости, Ваня, что не появлялась. — Лицо ее сморщилось, и она начала всхлипывать. — Тятька как узнал о твоих делах, — сквозь слезы причитала она, — так и запер меня… На всю неделю запер… Забудь, говорит, про Ваньку, ведь он преступник злостный.

— Ты о чем, Клава? До конца договаривай!

— Весь мир против тебя поднялся! Чижиков какие-то подписи собирает… В совхозное управление жалобу послал. И бригадир тоже так настроен, и директор…

— Да что же такое стряслось?! Ведь я масло выкупил…

— Выкупил, Ванюша… Все знают, что выкупил… А оно опять порченое пошло…

— Что?!

Клава вновь залилась слезами.

— Что же ты, Ваня, с молоковозом натворил? Молоко вроде бы хорошее откачивают, а как всбойку сделают, опять бензином пахнет. Чижиков моему тятьке все уши прожужжал…

— А при чем здесь Чижиков? Ведь он в совхозе не работает…

Иван торопливо натянул стеганую фуфайку.

— Куда, Ваня?

— К Чижикову.

— Ты что, с ума сошел! Глянь в зеркало… У тебя жар, лицо, как брусника, красное! Да и на что тебе Чижиков?

— Так это же он, сыч болотный, шланг от молоковоза открутил.

— Не может быть!

— Больше некому, — угрюмо ответил Иван, только сейчас сообразив, что об этом он еще никому не говорил.

— Значит, он открутил шланг, а ты прикрутил неизвестно что?

— Ну да… А что ж делать оставалось?!

— Почему же ты сразу не сказал? Вот что, Ваня, ты на телеге поезжай, а я — на маслобойку. Надо про шланг сказать… У меня на сердце прямо полегчало. — Клава подошла к Ивану и обняла его. — Друг ты мой сердешный… Уже шестой год свадьбу откладываем. То с браконьерами воюешь, то с несунами, а теперь вот с Чижиковым оказия…

Но Частоколов уже не слышал Клаву. Одним разом поднял бруски порченого масла и понес к телеге. Клава что-то еще говорила, но он не слушал. Сейчас перед его глазами стоял хитрый старик из Большой Калины, в зеленом жилете, как у американского фермера, и в трофейной пилотке немецкого образца, привезенной еще с войны.

«Ну, держись, калиновский оборотень!»

Смеркалось, когда Иван подъезжал к Большой Калине. Из-за густого белого тумана деревни долго не было видно. Но когда совсем приблизился к избам, туман рассеялся. И будто бы вместе с ним рассеялась, ушла из ущемленного сердца Ивана злоба.

«И что это каждый раз со мною случается, когда подъезжаю к Большой Калине? — не без удивления подумал он. — Как дважды два ясно, что старик насолил мне, а к сердцу словно какая-то блажь подступает… Неужто и вправду калина красная дурманит? Хотел по-хитрому дело сделать, но слабо видно, сердце надвое раскалывается! А ну-ка, Матвей Демьянович, калиновский сыч, выходи во двор, разговаривать будем!» И он с грохотом остановил подводу у колодца Чижиковых.

Из дому никто не появлялся.

— Ты что, оглох, дедка? А ну-ка, открывай затворы! Поди сюда! — закричал Иван.

Кованые двери парадного входа сначала скрипнули, потом завизжали всеми петлями и, медленно растворившись, выпустили Матвея Демьяновича из просторных сеней, словно потревоженного барсука.

— С чем, Ванька, нынче пожаловал? — позевывая, спросил Чижиков. — Мне ведь ничего не требуется, у меня все есть…

— Конечно, все! — неожиданно поддержал его Частоколов, и в груди его опять защемило. — Только одного у тебя нет, Матвей Демьянович Чижиков… И наверное, никогда не будет…

— Чего же это? — лениво спросил старик.

— Совести у тебя нет! — как-то глухо, негромко выкрикнул Иван. — Совести!

— А на что она? — возразил Чижиков. — Ты что, Ванька, и в самом деле глупый?

— Но ведь так нельзя, Матвей Демьянович… Нельзя!..

— Чего нельзя?

— Да шланги-то откручивать…

— А я твой шланг и не откручивал. Вон он на дороге валяется. Принести?

— Эх, Матвей Демьянович, и не стыдно тебе всю жизнь людей обманывать?! Ох, надо бы тебя наказать… И не судом совести — этим тебя, видать, не проймешь… Видишь, три куска масла на телеге лежат. Щас возьму и выброшу в твой колодец! Пусть потом прокурор разбирается, почему Ванька именно масло туда бросил, а не что-то другое…

Старик засуетился, с надеждой посмотрел в оконце второго этажа рубленки, из которого уже настороженно выглядывала его супруга Агриппина Васильевна, подошел к колодцу, закрыл его.

— Да ты не трусь, дед, — спокойно и грустно сказал Иван. — Не сделаю я этого, потому что я — человек! Человек я, Матвей Демьянович! И ты будь человеком…

Иван хотел еще что-то сказать, но в этот момент отдаленный рев вездехода довольно ощутимо оглушил тишину Большой Калины. Вездеход, по-видимому, вынырнул из густой, еще не вырубленной сосновой рощи, потому что гул его сначала был довольно слабым, а потом вдруг стал быстро расти. Вынырнув из леса, машина круто свернула к колодцу Чижиковых и остановилась у самой телеги. Из вездехода с шумом вылезло четверо бородатых геологов, одного из которых Иван узнал.