Федина беда - Филимон Сергеев

— Тебе-то че? Он хоть маленький, да начальничек. Не вмешивайся, Степа!

— Как это не вмешивайся?!

Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор. Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.

Дело шло к весне. Ночи были уже и теплыми!

Степан был уверен, что трактор, шум которого он услышал из избы, прошел не по зимней дороге, а напрямик, по снежному насту, через редкий ельник.

— Нет, я не умер ешо, — твердил старик сам себе. — Хотя и в рудной избе родился, а расхитителей добра народного за версту чую… Я еще — будь-будь!

Ему казалось, что трактор тарахтит где-то рядом, но он прошел больше двух километров, а шум не приближался.

Тогда Степан круто свернул к зимней дороге. «Так будет надежнее, — решил он. — Потому как в темноте идти по ельнику трудно». Он прошел еще километра два, но шум трактора оставался по-прежнему далеко. Степан даже и не заметил, как рокот его сначала ослаб, а потом и совсем прекратился. С этой минуты в лесу наступила такая тишина, что старик вдруг услышал, как бьется его сердце. Четко стучало оно, ровно, хотя во всем теле чувствовалось напряжение.

«Пока сердце стучит, мимо подлости не пройду… — сказал самому себе Степан и стал прислушиваться, только теперь не к стуку своего сердца, а к еле доносимым откуда-то голосам людей. — Может, они уже лес чокеруют, — решил он, — потому и притихли. Но зачем в такую лютую стужу глушить мотор?»

Уже на рассвете он увидел Тимофея — совхозного бригадира. Он был не один, у трактора крутился парень лет двадцати, в коротком дубленом полушубке, по которому Степан сразу узнал сына директора совхоза. Старик хотел спрятаться и понаблюдать за ними, но, подумав, снял ружье с предохранителя, уверенно подошел ближе и крикнул:

— Здравствуйте, товарищи начальники!

— Здравствуйте, Степан Иванович, — отозвался бригадир и, помолчав, ехидно добавил: — Никак на охоту собрались?

Такого вопроса старик не ожидал, даже крякнул от бойкой наглости Тимофея.

— Стало быть, на охоту, — мрачно ответил он. — Я ведь птицу по полету вижу…

— И мы вас еще у деревни заметили, — протянул парень, поймав на себе пристальный взгляд старика. — Хотели подвезти вас, да трактор сломался. Нам ведь по пути?

— Нет, не по пути. — Степан мрачно посмотрел на бригадира и строго спросил: — Куда трактор гоните?

— Далеко, дедушка, отсюда не видно, — усмехнулся Тимофей.

— Ух, как научились разговаривать! Потому и далеко, что государственный он, а был бы свой — так не скакали бы по лесу. — Старик помрачнел, откашлялся и без важности сказал:

— Ну ладно, хватит, наговорились… В сельсовет пошли!

Бригадир насторожился, искоса глянул на массивную берданку деда, по всей видимости, нулевого калибра.

— Зачем? — растерянно спросил он.

— Там разберемся, Тимоха… Что-то часто я тебя на государственных делянках стал видеть. Понял?

— Понять-то понял… — Бригадир умолк, нахмурился и заговорил задушевно и деликатно: — Только я ведь теперь, Степан Иванович, не Тимоха уже, а как-никак руководитель, бригадир. И зовут меня нынче Тимофей Гаврилович Наумов. Я уже два раза на повышение в центр ездил, жалованье мне начислили три сотни с половиной, путевку за границу обещают… Догадываетесь, почем фунт лиха?

— Вот так нынче и получается. — Степан тяжело вздохнул, насупился, глаза его вспыхнули. — Тебе бы, Тимоха, в пастухах походить годков пять, с племенными бычками попястаться в косаражнике, а ты уже в руководители ползешь. Да с такой воровской натурой, как у тебя, нельзя руководителем быть. Иначе опять, как при царе, заживем.

— Об этом, Степан Иванович, не тебе судить! — оборвал его бригадир.

Лицо старика сильно помрачнело, глаза округлились, голос стал отрывистым, резким:

— Ты постой, Тимоха! Ведь я в рассудке еще! Хотя и старик. Видно, не знаешь, как я дрался за власть нашу Советскую, потому и дерзишь!

Степан по-молодецки крякнул и, сдернув с ослепительно-седой головы ушанку, бросил ее в снег. Лицо его зарделось от мороза, губы покраснели. Поежившись от холода, он поднял шапку, стряхнул с нее снег и нахлобучил на голову.

— Довольно комедь разыгрывать. Заводи трактор, — обратился Тимофей к напарнику. — В сельсовет едем! Там разберемся.

— То-то и оно. Трактор, видите ли, у них сломался. — Старик повесил одностволку на плечо, ухмыльнулся. — Ох и человек ты, Тимоха! Нет бы сразу сказать: «Извини, деда, хлева в доме сгнили, а леса строевого нема. Вот и приходится втихаря пилить…» А у тебя, чуешь, что получается? И трактор сломался, и жалованье неизвестно отчего повысилось. И путевка на носу… Ну, поехали, поехали!

В окнах сельсовета уже горел свет. Степан издали разглядел на высоком крыльце первого заместителя, взволнованно поглядывающего по сторонам. Он узнал своего вчерашнего гостя Прона Кожемякина.

— Вы Степана Большакова не видели? — с тревогой кричал Прон.

Трактор остановился.

— Здесь я, Проня, — радостно отозвался Большаков.

Кожемякин подбежал к волушке.

— Бог ты мой, а я с ног сбился! Ты прости меня, дурака старого, за то, что твою избу запер! Ведь это Тимофей науськал меня. — Он брезгливо кивнул на бригадира. — Запирай, говорит, своего дружка снаружи. Нынче, говорит, время лютое, как бы смерть к нему в дом не прокралась, ему ведь девятый десяток уж… Вот я тебя и стал запирать.

Степан покосился на бригадира, повесил ружье на плечо.

— Как домой возвращаюсь, так и запираю, — никак не мог успокоиться Прон. — А утром иду дежурить в кочегарку и опять отпираю. А вот нынче… — Прон тяжело перевел дыхание. — Подхожу к твоему дому, а вместо крайнего окна в передней — дырка в стене и рама в снегу лежит. Я кликнул тебя — молчание, кликнул Лукьяновну — тоже никто не отзывается. Я в избу… В ней темно, как в колодце… Зажег спичку, прошел в переднюю, а там в углу на лавке Анфиса Лукьяновна лежит…

Степан сошел с трактора, мрачно посмотрел на растерянные глаза Прона, насторожился.

— Ну и что? — глухо спросил он с какой-то слабой тревогой в голосе. — Холодно в избе?

— Если бы только холод! Лежит, на ногах у нее катанцы, — взволнованно продолжал Прон, — в руках лампадка разбитая, а глаза… Слышь, Степан Иванович… Прости меня, дурака старого… не уберег я твою бабушку. Видно, смерть окаянная в окно влезла, а может, Лукьяновна к фельдшеру хотела идти, а дом снаружи заперт…

— Ты что это говоришь, Проня?!

— Нет ее больше… Умерла она, Степан.

Старик больше ничего не спрашивал, только сразу весь осунулся, покачнулся назад, словно его кто-то толкнул, и тяжело опустился на волокушу, стоявшую неподалеко от сельсовета.

— Умерла, значит, моя баушка, — тихо сказал он и, сняв шапку, вдруг громко завсхлипывал. — Опередила меня, старая… — проговорил сквозь слезы. — Придется одному теперь воевать… — Он поднялся с волокуши, оправил на себе одежду и вытер носовым платком заплаканные глаза.

Чокера[4]

— Ну, Калинкин, крепко ты наш совхоз выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?

Слесарь из Залукского совхоза Яков Арефьевич Калинкин, по прозвищу Тюря, зарделся, как ошпаренный рак. Руки его отмывались только при помощи бензина, и это обстоятельство сильно смущало Якова. Сняв теплые рукавицы, он сунул руки под стол.

— Вижу, что на износ работаешь, — с улыбкой подметил директор совхоза, тучный мужчина — косая сажень в плечах. — Но ты не робей. И я на износ, а что поделаешь?

Директор присел на просторный деревянный стул рядом с упитанным пушистым котом и, достав из широких брюк большие белые таблетки, положил под язык.

— Пятый год на валидоле сижу. А нынче сам бог заставляет таблетки глотать… С ремонтом замучились. То прокладки выходят из строя, то шестеренки, то подшипники, а тут еще чокера кончились. Спасибо за чокера, дружок, с такими людьми, как ты, нам любая акула не страшна…

В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.

— Ну и холод в избе. Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?

— Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, — ответил супруг. — У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!

— Яков всегда молодец, — подхватила жена, — и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.