Король русалочьего моря - T. K. Лоурелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне жаль, – Ксандер наконец оставил чистую салфетку в покое и заставил себя поднять глаза.
В голубых глазах Фелипе плескались тревога и вопрос. Алонсо в своих чёрных одеждах сгорбился и будто постарел, его пальцы, посеченные шрамами, касались обручального кольца, а в жгучих глазах стояли тоска и горечь. Франсиско был то ли зол, то ли раздосадован, то ли и то, и другое – сидел он неподвижно, но глаза его были холодны, а крылья тонкого носа раздувались. Дон Фернандо смотрел на фламандца спокойно, с птичьим любопытством, чуть наклонив голову набок, а потом вдруг улыбнулся и одобрительно кивнул.
Фелипе тут же подался вперед, словно по сигналу.
– Как рука? Ожога нет?
– Нет, – на всякий случай Ксандер ещё раз осмотрел свою ладонь и обгоревший край манжеты рубашки, потом снова поднял глаза на иберийца. – Я не касался там, где горело. Сеньор.
Вроде бить не будут. По крайней мере, сейчас.
Ксандер всмотрелся в Фелипе, оценивая, волнуется ли он за своего вассала или ему просто любопытно. Внук дона Фернандо выглядел вполне искренне, и фламандец решил, что он заслужил некоторых объяснений.
– Я не знал, как ещё потушить свою сеньору. Поэтому облил водой.
Вряд ли им бы понравилось, если бы он стал сбивать с неё пламя скатертью.
– У нас такого ни с кем не случалось никогда, – уточнил он на всякий случай.
Фелипе вдруг рассмеялся легко, как смеялся до этого с кузиной.
– Отлично придумано! И, главное, сработало! Только, пожалуйста, не пытайтесь кинуть Беллиту в бочку с водой или запихнуть в фонтан. От этого она может разозлиться ещё больше… Вам что, не рассказывали о нашей маленькой особенности?
Фелипе выделил интонацией последние два слова и бросил на деда вопросительный взгляд, но дон Фернандо, похоже, вообще решил, что ситуация исчерпана, и безмятежно вернулся к своему ужину, лишь иногда вставляя негромкое слово в беседу, которую вполголоса продолжили его сын и племянник. Фелипе еле заметно пожал плечами, отрезал кусочек мяса – неловко, правая рука у него явно плохо слушалась, и повернулся снова к Ксандеру.
– Так получилось, сеньор, что во время сильных душевных волнений наш внутренний огонь становится внешним. А мы, как вы успели убедиться, личности порывистые и, кх-м, вспыльчивые, – он ухмыльнулся, но как-то невесело.
– Обычно наш Огонь просыпается у нас, когда нам исполняется одиннадцать-двенадцать лет. У Белиты не было и этого времени – её Огонь пробудился, когда ей было восемь. Она не была готова. А Огонь… он коварен, – голос иберийца стал тише, печальнее. – Он причиняет боль, прежде всего тому, кто несет его в себе. И эта боль ещё больше разжигает те эмоции, которые питают Пламя. Получается замкнутый круг, выйти из которого невозможно. Особенно, если в этот круг загнан ребенок, плохо контролирующий свои чувства.
Ксандер молчал. Ибериец явно рассчитывал на сочувствие, но кто сочувствует проклятым, тем более, если прокляты они справедливо? А в том, что потомки Альба, палача Нидерландов, прокляты по заслугам, во Фландрии не сомневался никто.
Интересно только, кто сказал: «Горите в аду!» так, что слова его были услышаны и стали для Альба явью. Кто-то из умиравшего от голода Лейдена? Из захлебнувшихся в крови Мехельна и Хаарлема? Или неправедно осужденный на Кровавом судилище? Теперь не узнать. Но одно точно – проклятье было заслужено трижды, сотню, тысячу раз.
– Вы прокляты, – вдруг сказал он вслух. – И вы знаете, за что.
Фелипе усмехнулся, и на этот раз в его усмешке не было ни унции веселья. Он наклонился к Ксандеру ближе, не отводя взгляда.
– За гордость. За жесткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А ещё за то, что мы сильны, – голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. – На самом деле не «за что», а «почему». Потому что не смогли с нами справиться, но, проиграв, огрызнулись.
За столом снова стало тихо. Фелипе снова глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.
– Они не учли только одного – мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, – он отсалютовал бокалом своим родичам. – Огонь в нас.
– Ибо мы крещённые пеплом, – откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость…
– Они разные, – сказал Ксандер во внезапную темноту, где был лишь один звук – дыхание брата. – Всякие.
– Но все они проклятые, – отозвался Мориц, будто на пароль. – И все они враги.
Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно было говорить не просто правду – всю правду.
– Не все из них могут быть только врагами, – сказал Ксандер, чуть помолчав. – Кузина Ани говорила…
– Ани! – фыркнул Мориц. – Для Ани вообще все небезнадёжные. Ей дай волю, она бы и Железного герцога попробовала понять.
Ксандер прикусил язык, но Мориц увидел это, не дал опустить голову – и так привычно это было, пальцы брата, сжавшие подбородок, что фламандец не выдержал.
– Она бы сказала, что каждый из них – человек.
Мориц не то, что не рассердился – даже усмехнулся. Не очень весело, но всё-таки одобрительно.
– Верно. Люди, не непобедимые монстры.
– Про непобедимость я не говорил, – пробормотал Ксандер.
… гордые иберийцы торжественно пьют, а мальчик среди них думает о своем – где-то там, в бескрайнем океане, его проклятый прадед капитан Хендрик ван Страатен пытается обогнуть мыс Доброй Надежды на своем «Летучем Голландце». Там кричат чайки, вспарывая морской бриз острыми белыми крыльями, плещут волны – и нет, и не может быть никакого огня.
Он, открыв глаза, смотрел прямо на единственного среди них, кто казался ему человеком.
Но ваш огонь можно потушить…
– Всякий огонь можно потушить, – повторил он вслух и посмотрел на свои руки, как будто в них ещё лежала обгоревшая мокрая салфетка.
