Советы по домоводству для наемного убийцы - Халльгрим Хельгасон

— Как говорит Лука в двадцать первой главе, „постигнет день, как силок, тех, кто отягчались объядением и пьянством“, — напоминает мне проповедник, сворачивая с хайвея на короткий, похожий на бруклинский, бульвар с трехэтажными домами справа и слева. Уж не про меня ли это он? Когда он припарковывает машину за одним из домов, я вдруг чувствую, что пастырский воротничок начинает душить меня, как тот силок.

— Вы знаете брата Бранхама? — спрашивает Гудмундур, пока мы идем от машины к зданию.

— Да, конечно, — отвечает отец Френдли с пьяной решимостью.

Исландский коллега останавливается как вкопанный, мгновенно возбудившись.

— Вы знакомы с его теориями?

— Да… В общем…

— Помните его слова, что Лос-Анджелес уйдет под воду и по улицам будут плавать акулы?

— Э… да.

— Интересно. Сегодня мне приснился сон. Мне снилось, что я еду в машине. В этой. — Он показывает пальцем на свой серебристый „лендкрузер“. — По Рейкьявику. И вдруг меня нагоняет огромный кит. Он плывет быстрее, чем я еду. По своей дорожной полосе. И, поравнявшись со мной, он поворачивает голову и что-то мне говорит. Но я не могу разобрать ни слова, так как окно у меня закрыто.

Гудмундур вопросительно смотрит на отца Френдли, словно ждет, что сейчас американский брат истолкует его сон, это важнейшее событие в истории христианства.

— Ну и ну. — Я поднимаю глаза к небу за советом. Мимо проплывают облака-акулы. Такое чувство, будто я рыба-удильщик и разговариваю под водой голосом Марти из детского мультфильма.

— Потрясно, — говорю. — Я бы на вашем месте позвонил ему и послушал, что он по этому поводу думает…

— Так ведь Бранхам умер в 1965 году.

Ёптыть.

— Само собой. Речь не о телефонном звонке, а о… звонке души, — спешит отец Френдли исправить мою ошибку.

— Звонке души?

— Ну да. В нашей конгрегации в Ричмонде это обычная практика. Каждый вторник по вечерам люди разговаривают со своими умершими родственниками. У нас это очень популярно. Верующие проявляют большой интерес. Я вроде коммутатора… соединяю их с ушедшими через… через нашего Господа.

Френдли нервно смеется. Стресс дает о себе знать.

— С Епископальной церковью я не очень хорошо знаком, — признается Гудмундур, — а что касается наших прихожан, то они с мертвыми не общаются. В бурное море мы не рискуем выходить.

Бурное море, ага.

— Я понимаю. Но дело в том, что… как сказать… Мы-то им не звоним. Это они нам звонят.

Представляете, при почти нулевой температуре, в светлый весенний вечер, на автомобильной стоянке, где-то в северной Атлантике, двое незнакомцев, отец Френдли и крестный отец безумия, хмельные от пива и божественных мыслей, несут полнейшую ахинею. Поистине изгнание — это бурное море.

— Мы живем последние дни. Я говорю об этом в своем телешоу уже больше четырнадцати лет. Последние дни. Я чувствую, отсчет уже пошел. — Гудмундур не сводит с меня горящих глаз неистового проповедника до тех пор, пока окончательно не убеждается, что информация дошла до моего сознания.

Когда я наконец отвожу взгляд, ощущение такое, будто меня опалило пламенем костра.

Глава 8. Славные парни

— Добрый вечер, дорогие друзья, и добро пожаловать в нашу программу. Я счастлив вам сообщить, что сегодня у нас дорогой гость, и поэтому мы говорим по-английски. Это отец Френдли, представляющий близкую нам станцию CBN в Америке. Он хороший друг Пата Робертсона, которого вы все видели на канале „Аминь“ и „Проповедническом канале“. Он ведет популярное в Америке телевизионное шоу и известен во многих штатах как один из лучших проповедников. Истинный наш брат во Христе преподобный Дэвид Френдли из Ричмонда, Вирджиния. Добро пожаловать, отец Френдли.

— Спасибо, брат Гудмундур. Мне приятно находиться здесь с вами…

— Я должен вас предупредить, что у отца Френдли югославский… как правильно сказать?

— Акцент.

— Да. У него югославский акцент, потому что он проповедовал там слово Божье во времена, когда страной еще правили коммунисты. Аллилуйя.

Вскинув руки вверх, он едва не заезжает мне в ухо, но я успеваю сделать шаг в сторону. Мы стоим за белой кафедрой, сзади — синий занавес, впереди — доморощенная студия. Я насчитываю в ней пять человек. Один за камерой, улыбающаяся Сикридер в дверях и аудитория из трех прихожан, чьи души мне предстоит спасти.

— Коммунисты не веруют в Бога, отец Френдли?

— Нет. Тут вы совершенно правы, брат Гудмундур. Вот почему их больше не существует.

— Ну, кое-где их еще можно найти и сегодня. — На лице моего благочестивого друга появляется чудаковатая улыбочка. Так улыбаются не слишком умные люди, желающие продемонстрировать свой ум. В общем, умора. Я беру себя в руки, чтобы не расхохотаться, и продолжаю:

— Это так. Но они затаились! Они затаились во мраке своего безбожного существования! — Я завожусь, как человек, одержимый слепой верой. — Ибо они не смеют выйти к свету! К свету Божьему! К свету праведности! Этому благодатному свету! Мы находимся в Исландии, на острове света, где он сияет милостью Всевышнего днем и ночью. Господь освещает ночь. Он превращает ее в день. Скажу так: вы счастливый, счастливейший народ. Вы живете в вотчине Создателя. Сотворенной его руками. Аллилуйя.

Что за хрень я несу? Язык меня уже не слушается.

— Вы правы, отец Френдли. Может, вы нам расскажете о своем подвижническом труде в Югославии? Это было еще до войны?

— До войны, когда товарищ Тито был президентом всей Югославии, в которую входили страны, известные сегодня как Хорватия, Словения, Босния и Герцеговина и другие.

Совсем охренел. Френдли было пятнадцать лет, когда умер Тито.

— Это были времена диктатуры и репрессий. Мой отец… Всеблагой отец направил меня туда, чтобы там, на темных улицах, я отыскал души тех, кто желал открыть свои сердца божественному свету. Нам приходилось скрывать свои убеждения, и порой язык наш предавал веру, свято хранимую в наших сердцах, чтобы только выжить. В этом смысле мы были такими же секретными агентами, как… как Джеймс Бонд… или Рэй Лиотта в фильме „Славные парни“…

Тут я, кажется, вышел из образа.

— Может быть, как первые последователи Иисуса Христа? — подсказывает мне ведущий.

— Да! Именно. Спасибо, брат Гудмундур. Мы были как апостолы. Скрывались. Проявляли осмотрительность. Но мы не ведали сомнений. Господь указывал нам путь. Он был… он был тем фонариком, который помогал нам блуждать по улицам погруженной во мрак страны.

— Вы тогда были еще совсем юный? Американский подросток?

— Э… Да. Точно. Юный Дэвид… паренек из Вены, штат Вирджиния. За каким чертом меня понесло в старушку Европу? Я… меня послали миссионером. Я ведь… В Америке я был уличным подростком… у нас говорят, мешком с дерьмом… самая настоящая шпана. Вместо того чтобы делать уроки, я грабил магазины и наяривал девок.

На лице Гудмундура застывает улыбка. Мне надо выбирать выражения.

— Правда, исключительно в миссионерской позе.

Бля. Это хмель. Еще зачем-то скалю зубы. Старушенция в первом ряду зажмуривается.

— Извините. Вот… вот вам история. Я… Однажды я вместе с двумя дружками грабанул местную церковь. Мы забрали подсвечники, потиры и все такое. Я уходил последним, так как уже тогда был, как сами изволите видеть, не худенький.

Я вижу, как Сикридер тихо посмеивается.

— Так вот, мои дружки выбежали на улицу, и вдруг церковь вся озарилась, и я услышал громовой голос: „Ты можешь унести все серебро, брат Иуда, но оно не спасет твою душу!“ Я не осмелился обернуться. На мгновение я застыл, а затем опрометью выбежал в темноту. Мне удалось убежать, но только не от этих слов. Они возвращались ко мне снова и снова. Может, потому, что я точно не знал, кто их… изрек. Голос был низкий… очень низкий мужской голос, и я решил, что это был сам Господь. „Но оно не спасет твою душу!“ Дни напролет эти слова жгли меня изнутри. В конце концов я вернулся в церковь с подсвечниками… и всем остальным. Я положил украденное на скамью и уже собирался убежать, когда снова услышал голос. Это был приходской священник. У нас состоялся большой разговор. А через полгода я уже проповедовал слово Божье на улицах Сараево. Вооруженный фонариком.

Я улыбаюсь. Моя история попала точно в цель. Отец Френдли был бы мною доволен.

— Аллилуйя! Слава в вышних. Аллилуйя! — восклицает мой исландский коллега. — Сразу вспоминается апостол Павел, святой Павел. Вы прошли через такое же испытание. Вы ослепли?

— Что?

— Вы тоже ослепли, когда вас осиял свет с неба?

— В… Вы хотите сказать, в церкви? О да. Совершенно. То есть совершенно ослеп. Почему я и остановился.

Опять передо мной лось. Открытый рот, сияющие глаза. Гудмундур глядит на меня так, словно я только что раздвинул воды Атлантики до самых Канарских островов, дабы его народ устремился туда на отдых. Он кладет мне на темя ладонь, как будто собирается окрестить, и его английский неожиданно поднимается на новую ступень: