Особо дикая магия - Эллисон Сафт

– А где она?

– В исследовательской поездке.

Этот ответ звучит так отрывисто, что сразу ясно: ничего добавлять она не собирается. Уэс подыскивает другую тему.

– Я посмотрел фото на стенах наверху. Там на них ваш брат?

– Да.

– А где он? С вашей мамой?

Мэгги застывает. Солнце бликует на лезвии ее ножа. Встретившись с ней взглядом, Уэс видит, что ее глаза пусты.

– Он умер.

– О, соболезную.

Да что это с ним? Неужели он так и не сумеет сказать ей что-нибудь подходящее случаю? На несколько мгновений он теряется, чувствует себя беспомощным, а она говорит:

– У вас есть еще какие-нибудь бесцеремонные вопросы, которые вы хотели бы задать, мистер Уинтерс?

– Нет, – тихо отвечает он.

– В таком случае ужин будет в шесть.

Уэс способен по тону понять, что его выпроваживают. Равномерное «тук-тук-тук» ножа сопровождает его весь путь наверх по скрипучей лестнице.

Закрывшись в отведенной ему спальне, он ищет хоть что-нибудь, чтобы помешать мыслям стремительно нестись вниз по спирали в бездну унизительного отчаяния. Всего минута требуется ему, чтобы обнаружить на полке учебник алхимии – тот самый, уроки из которого ему задавали столько раз, что первые главы он заучил наизусть. В конце второй главы есть упражнение, так и оставшееся невыполненным, что многое говорит о том, сколько продержался здесь предыдущий владелец учебника. Упражнение на разложение бумаги средствами алхимии.

«Вырвите следующую страницу и выполните эти простые действия!»

Рядом со снисходительными указаниями – цикл трансмутации со скрупулезными примечаниями. Это основная формула нигредо, процесса разложения, – первый из трех типов заклинаний, подвластных алхимикам наряду с очищением и восстановлением. Циклы трансмутации удерживают в своих пределах энергию, задействованную в алхимической реакции, и хотя начертанные на них руны весьма специфичны, в широком смысле они позволяют алхимику подчинить эту энергию своей воле.

То ли от скуки, то ли от ностальгии, но Уэс опомниться не успевает, как вырывает по перфорации страницу и роется в ящике письменного стола в поисках мела. В первый раз, когда он пробовал это заклинание, ему потребовалось целых двадцать минут, чтобы воспроизвести весь цикл трансмутации. Но с тех пор он проделывал то же самое столько раз, что набросал на полу все построение минут за пять. Бумагу он кладет в центр и сосредотачивается, направляя все внимание в себя.

Любой алхимик, который чего-нибудь да стоит, считает себя ученым, однако в алхимии есть и нечто необъяснимое. Нечто магическое. «В самой сердцевине каждого из нас, – говаривал один из его учителей, – сокрыта искра божественного огня».

Когда Уэс представляет это пламя в своих сложенных ковшиком ладонях, они теплеют, в мыслях воцаряется полный покой. Он прижимает ладони к полу, его энергия вливается в начертанный мелом круг, бумагу охватывает белый огонь. Она темнеет, скручивается, и вскоре от нее остается лишь стойкий запах серы и кучка черного пепла. Алхимики называют ее caput mortuum, дословно – «мертвая голова», никчемные остатки предмета. Но квинтэссенция этой бумаги лежит погребенная в пепле и ждет, когда он выделит ее и использует в заклинаниях.

Обычно при удачной трансмутации он вспыхивает от благоговейного трепета, но сейчас, глядя на «мертвую голову», чувствует лишь горечь. И видит перед собой распаляющее в нем гнев своей бесстрастностью лицо Мэгги, когда она произносит: «Моя мать не выносит бездарностей».

Уэс захлопывает учебник, его лицо горит от стыда. Что вообще знает о нем Мэгги Уэлти? И вовсе он не бездарность, просто недостаточно образованный алхимик. Если кому-нибудь придет в голову оценивать его прогресс не только по тому, насколько успешно он сдает письменные экзамены или читает наизусть алхимические теоремы, он развернется вовсю. Ему нужно лишь, чтобы кто-нибудь поверил в него.

Несколько часов спустя он лежит без сна, дрожащий и беспокойный. В Дануэе ночи жаркие, иногда почти невыносимо, а здесь в оконные щели задувает пронзительно холодный сквозняк. На потолке обозначаются резкие тени, голые ветки скребут оконное стекло, словно когти. Дома он преспокойно засыпал под похрапывание матери. Под шум ссоры соседей снизу. Под голос Коллин, подпевающей гнусавому старенькому радиоприемнику в кухне. Но здесь тишина звучит слишком громко, ничто не приглушает ее, и клочок неба за окном нависает слишком низко, не заслоняемый небоскребами. Наступило новолуние, ночь темна и полна звезд, которых он раньше никогда не видел.

Его уже одолевает тоска по дому, а прошел всего один день. Это же надо быть настолько жалким!

Уэс, кажется, не плакал уже много лет. С самых папиных похорон. С тех пор как Мад велела ему подобрать сопли и терпеть ради младших. А теперь, к его досаде, он соблазнительно близок к слезам. Но, смаргивая подступающее к глазам жжение, он гадает, не разучился ли плакать навсегда. Может, ему наконец-то удалось полностью исчерпать свои запасы слез.

Если ему нельзя горевать ни об отце, ни о своих несбыточных мечтах, не раня при этом родных или самого себя, какой у него еще есть выбор, кроме как делать вид, будто все в порядке? Ослеплять окружающих, чтобы им и в голову не пришло искать его болевые точки? До сих пор он выживал, не мешая людям верить, что он пуст и эгоистичен. Так лучше. Когда прикидываешься недоумком, никто не знает, чем тебя задеть. И никто всерьез не разочаруется в тебе, потому что ничего лучшего от тебя и не ждет.

4

Ей понадобилось меньше сорока восьми часов, чтобы раскаяться в своем решении.

Уэстон Уинтерс – сущий кошмар. Он повсюду, даже если не мозолит ей глаза. Маргарет видит его в грязных башмаках в прихожей, в разбросанных по кухонному столу материнских учебниках, в странных, неразборчивых записях, которые он оставляет самому себе по всему дому. Как же это бесит. Маргарет следит, чтобы ее мирок оставался простым, маленьким, упорядоченным. Ей нравится уединение и бездумный, умиротворяющий ритм домашних хлопот. Нравится молчаливое и непринужденное соседство Бедокура. Нравится идти по жизни так, чтобы ее не изводили расспросами. А Уэстона, по всей видимости, ничто не радует сильнее шума и хаоса. А может, он злорадствует, видя, как она расстроена. Утверждать она не берется. Что ей известно наверняка, так это одно: насколько ошибочным было проявленное ею сочувствие.

Достаточно ошибочным, чтобы солгать ему.

Хотя, в сущности, это была не ложь – только предположение. На самом деле она понятия не имеет, когда вернется ее мать – через две недели или через два года. Но вскоре до Ивлин дойдут вести