Двенадцатый год - Даниил Мордовцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На траве валялся и стонал еврей, по-видимому, раненый. Рыжие пейсы болтались беспорядочно, как растрепанные пасмы льна.
– Ой-вей! Ой-вай! – стонал и бился оземь раненый.
– Говори, пархатый, откуда ты? – спрашивал Фигнер.
– Ой-вай, из Прейсиш-Эйлау, господин пан.
– А зачем ты сюда попал?
– Ах, мейн гнедиге гер! Мы же шли у Фридлянду.
– Зачем?
– Гандель робиц, пане добродзею… Ой-ой!
– Зачем же ты реку перешел, когда Фридланд на той стороне Алле?
– Мы, пане, францозен боялись, там францозен мародирен.
С дерева слез другой еврей, бледный, дрожащий.
– А много там французов?
– Много, ай много, пане.
– А куда они идут?
– Не вем, пане, далибуг не вем.
– Врешь, пархатый! Ты послан шпионом… Говори ты!
И он обратился к другому еврею, слезшему с дерева:
– Говори! Шпионы вы?
Еврей отчаянно тряс головой и только бормотал:
– Не вем, пане, ниц не вем…
– Говори! Признавайся! – И нагайка повторила этот допрос на спине вопрошаемого. Тот отчаянно вился и упорно повторял: «Не вем – ох, не вем, не вем!»
– Повесить их! Это французские лазутчики… От них мы ничего не добьемся… На сук их! – скомандовал Фигнер. – Они не стоят заряда.
Раненый приподнялся на коленях и с отчаяньем поднял руки к небу. Другой ухватился за стремя Фигнера и с плачем целовал его ногу.
– Вешай их живей! – командовал Фигнер, и серые, стоячие глаза его заискрились. – Вешай собак!
– Веревки нету, ваше благородие, а казенной жаль, – апатично отозвался рябой, курносый драгун, словно бы речь шла о том, какою веревкою перевязать пук сена.
– Ну, захлестните их за тонкие ветви ивы, все равно подохнут, – отозвался Фигнер. – Да живей, мне некогда ждать.
И он поскакал вперед. Оба еврея отчаянно бились на земле, ползая у лошадиных копыт драгун. Последние пригнули к земле одну толстую, упругую и развесистую ветку ивы и, приподняв с земли обезумевших от ужаса евреев, быстро обмотали гибкими ветвями их шеи, делая это так хладнокровно, как бы они плели плетень из хворосту. Мертвые ожерелья были скоро готовы. Несчастные жертвы почти уже не кричали и не стонали, а только бились конвульсивно в безжалостных руках своих палачей…
– Ладно… Пущай, – скомандовал рябой драгун.
– Жиды на вербе…
– На верби груши! – сострил какой-то хохол-драгун.
Дурова, закрыв лицо руками, отвернулась от этой страшной картины и сказала, не оглядываясь, бессмысленно бормоча: «О война!.. Проклятие Божие… братоубийство… Каины, Каины проклятые!..»
6
Фридланд, Смоленск, Бородино… Страшно и скверно звучат эти имена и в русской памяти, и в русской истории… Страшно и скверно звучат они на человеческом языке… словно гремят – на языке войны.
Две великие армии сошлись на берегах маленькой жалкенькой речонки Алле, впадавшей в такую же жалкенькую речонку Прегель у Фридланда. Одною армиею, большею, командует великан мира, апокалипсический страшный зверь, – ведет он ее на борьбу со всем миром. Другую армию, меньшую, ведет против апокалипсического зверя полумертвец, полуразвалина – это русский полководец Беннигсен. В предыдущей битве он трупом лежал под деревом, в обмороке, а когда приходил в сознание, то командовал шепотом… Шепот – перед ревом пушек! Полководец в обмороке – против Наполеона!
И теперь, накануне 2 июня 1807 года, у Фридланда, с глазу на глаз с страшным Наполеоном, русский полководец, больной, изнемогающий, ищет себе ночлега! Но на этом, на правом берегу «паршивой речонки» Алле, как назвали ее солдаты, нет ночлега – ни одной лачужки. А там, по ту сторону, Фридланд – там можно найти и покойную постель русскому стратегу, противнику Наполеона, – Наполеон, которому седло служит постелью.
– Здесь наши позиции сильнее, чем на том берегу, – докладывает Багратион.
– Что ж, батюшка, околевать мне здесь прикажете! – сердито отвечает Беннигсен.
Нечего было делать, надо было покоряться воле главнокомандующего, которому недоставало постели. Только Платов не вытерпел и со свойственным ему народным юмором заметил:
– Да мои атаманцы, ваше превосходительство, из-под самого Бонапарта достанут вам постельку, тепленькую, – только прикажите, мигом выкрадут.
Беннигсен раздражительно махнул рукой, и войска получили приказ двигаться за Алле.
Как ни тяжела эта адская переправа после усиленной гонки, после бессонных ночей и дождя, хлеставшего двое суток, но солдатик выносит все, как он стоически выносит и самую жизнь свою. Да и что была бы его жизнь без шутки? Хлеба нет, сухарей нет – зато есть шутка: сапог нет на ногах – зато во рту присказка. Шутка – это солдатский приварок.
Речку большею частью приходилось переходить вброд.
– Эй, Заступенко, скидай портки! – кричит статный фланговый товарищу, который, засучив штаны, осторожно шагает по воде, выискивая, где помельче было. – Скидывай скорей!
– На що их сжидатъ, коли я сегодня ще не ив? – отвечает хладнокровно Заступенко.
Солдатики хохочут. И они ведь ничего не ели – ну и смешно… До портков ли тут?
– Как на что? Портками карася либо рака поймаешь – ну и сварим ушицу, поужинаем.
– Овва! Зараз сама юшка зробиться.
– Как? Как, из твоих штанов разве?
– Та так. Вин нам такого жару задаст, що сама оця гаспидска ричка закипит и сама юшка из рыбы зробиться: тоди бери ложку та прямо из рички и иж… От побачите.
– Ай да хохол!
– То-то хохол! Тоди вси без штанов будемо…
Товарищи хохочут дружно, залпом.
– Молодцы, ребята! – раздается знакомый солдатикам голос. – Перебрались уж…
Солдатики встряхиваются – перед ними Багратион, любимец их, тоже шутник большой.
– Ты что, Лазарев, без сапог? – обращается он к статному фланговому, который острил над хохлом, над Заступенком: – Куда девал сапоги?
– Да мы все без сапог, вашество.
– Как без сапог?
– Точно так, вашество. Были у нас сапоги, да только все казенные.
– Так что ж?
– Без подошов, значит.
– Как без подошов?
– Точно так, вашество, – без подошов… Как обули мы их да пошли в дело – подошвы и отвалились совсем да и сапоги развалились… Так мы их, вашество, и побросали: так-то, босиком, и драться способнее, ногам вольготнее.
– А на голодни зуби, ваше проходительство, где лучче дратысь, – вставил свое слово Заступенко.
– Что такое? – удивился Багратион, попросту болтавший с солдатиками.
– Да хохол, вашество, говорит, что голодный солдат храбрее сытого, – поясняет Лазарев.
– Потому вин храбриший, що исти хоче…
Солдатики опять смеются. Смеется и Багратион.
– А вы, верно, очень проголодались? – говорит он.
– Очень, ваше проходительство.
– Ну, значит, хорошо драться будете.
– Будемо, ваше проходительство.
Но в это время где-то грянула пушка, за ней другая, третья, четвертая…
– Ну, дьяволы! И договорить не дали! – огрызнулся храбрый Лазарев, видя, как Багратион понесся по рядам только что перебравшегося через реку войска.
Канонада все разгоралась более и более, охватывая полукругом оба крыла нашей армии. Точно с неба или из под земли раздался этот грохот, а самих французов не видать да и ружейных залпов не слышно.
– Да где они, черти? – слышится в рядах солдат. – И стрелять не в кого.
– Береги пулю, будет в кого, – утешает старый солдат.
– Та се вин нас так лякае, бисив сын, – поясняет Заступенко.
– Он теперь себе кашу варит, так вот и пужает, чтоб мы ему не мешали, – замечает Лазарев.
– А димонив сын! Черти б зъили его батька с квасом!
– Ударимте на него, ребятушки, отымем у него кашу, – предлагает смельчак.
– Нельзя, не приказано.
А канонада не умолкает. Заступенко прав был, говоря, что француз только «так лякает». Наполеон действительно открыл канонаду под Фридландом на рассвете для того, чтоб под ее пугающим прикрытием дать время своим войскам занять выгодные позиции и успеть отдохнуть до формальной битвы.
Если б Заступенко имел хорошую зрительную трубу, то он увидел бы в едва мигающей дали, на небольшом холме, кучку людей на конях, а среди этой кучки маленького, немножко пузатенького человечка с нахлобученною на лоб треугольною шляпою, на которую не походила ни одна шляпа в мире. Заступенко увидал бы, что этот человечек, поднося к глазам зрительную трубу, показывал рукою то по тому, то по другому направлению: то он показывал иногда на него, на самого Заступенко, то на его соседа Лазарева, и особенно вон на ту ворону, испуганно каркающую над русскими пушками, взвозимыми на возвышение. Ух, как каркает проклятая ворона, не к добру!.. Если б Заступенко, наконец, мог слушать и понимать французскую речь, то он услыхал бы, как этот маленький человечек в треугольной шляпе, показывая рукой на Заступенка и обращаясь к окружающим его маршалам, говорит:
– Заступенко (то бишь: «неприятель», да это все равно), Заступенко хочет, кажется, дать битву… Сегодня счастливый день, годовщина Маренго[9]. А знаешь, Заступенко, что за Маренго? Вот сегодня узнаешь.
