Двенадцатый год - Даниил Мордовцев

Дурова подозрительно, исподлобья взглянула на своего собеседника. Тот заметил это и постарался поправиться, все более и более убеждаясь, что перед ним женщина.

– Часто во сне произносят имя любимой особы, – сказал он.

– Так, может, и я во сне называл имя какой-нибудь барышни – да? – принужденно, видимо, насильственно смеялась Дурова.

– Нет, не барышни, а мужчины, – отвечал Греков, улыбаясь.

Дурова еще сильнее смешалась.

– А! вот как! Вероятно, имя школьного товарища, а может быть, конюха Артема? – отшучивалась она.

– Нет, вы говорили, кажется, «папа», «папа».

– Очень может быть!.. Однако нам пора в слободу – я проголодался как волк.

– И я тоже… хоть я и не тонул, как вы, а все-таки доходился до собачьего аппетита.

Они взяли свои ружья, сумки с настрелянной дичью и направились к слободе, раскинувшейся на полугоре, над большим озером, с одной стороны окаймленным густым лесом. Дорога шла ровным как скатерть лугом. Дойдя до конца луга, охотники невольно остановились. На широкой, гладко укатанной дороге, растянувшись во всю длину, грелась на солнышке серая, аршина в полтора длиною змея.

– А! Мудрец спит на дороге, – заметила Дурова.

– Какой мудрец?

– Да вот – серый, длинный… Будьте мудры яко змеи, а он, дурак, на самой дороге уснул.

– Правда… А ну-ка я попотчую мудреца.

И Греков, приложившись к ружью, собирался выстрелить в неосторожного гада. Но Дурова остановила его.

– Нет, не трогайте, – я его в плен живым возьму.

– Как? Ведь он укусит.

– Не укусит – он глуп, как Ева… только такую дуру, как наша прабабушка, он и мог соблазнить.

Греков как-то странно засмеялся, а Дурова, вынув из своего ружья шомпол, тихо приблизилась к змее. Последняя, заслышав шаги, быстро поползла с дороги, торопясь укрыться в траве, но Дурова предупредила ее, забежав вперед. Змея, свившись спиралью, подняла свою тонкую, черную, красиво блестящую на солнце голову. Маленькие глазки ее заискрились, копьевидный раздвоенный язык-жало, словно черная стальная булавка, быстро высовывался и прятался.

– А! трусишь?

– Она злится… она бросится…

– Нет, трусит… А, мудрец! А бабушку зачем соблазнил? Мы б и теперь в раю жили, если б не ты, да и Наполеона бы не было…

– Антихриста-то? Апалиона?

Когда змея, видя опасность, юркнула было в сторону от Дуровой, эта последняя, быстро нагнувшись, ловко прижала головку гада шомполом к земле, а другою рукою схватила его у самой головки и подняла на воздух. Змей, ущемленный пальцами девушки у самой головы, не мог укусить своей победительницы и отчаянно извивался всем своим длинным серым телом: то он обвивался несколькими браслетами вокруг кисти девушки, то разматывался, как кнут, во всю длину и извивался в воздухе.

Грекова так поразила эта смелость девушки, что он, хотя за несколько минут до этого сильно было заподозрил ее пол и даже совсем убеждался, что перед ним женщина, теперь снова поколебался в своей уверенности: ни на что подобное никогда не решится женщина… А эта… что это? Она поднесла змею к своей шее, и та ожерельем обвилась вокруг воротника девушки. Это уж черт знает что такое!

– Ох, матинко! Ох, лышечко! У казака на шее гадюка! Жива гадюка! – закричали девчата, шедшие навстречу охотникам, и бросились врассыпную.

Дурова, освободив шею от живого, холодного ожерелья, быстро швырнула извивающегося гада наземь и прижала его ногой.

– Вот так мы и Наполеона раздавим, как я давлю этого библейского мудреца! – торжественно сказала странная девушка.

Греков онемел от изумления. «Это бес какой-то, – смущенно думалось ему. – Вот дьявол!»

4

Человечество живет порывами.

Хотя природа, как и история, не делают, говорят, скачков, а если последняя и допускает иногда, по-видимому, отступления от этого общего закона природы, в виде насильственных и массовых переворотов, как бы выступая из берегов, то снова потом входит в старое, естественное русло, по которому и течет медленно фарватером поступательного движения вперед; однако само человечество, творец этой истории, живет порывами. Иначе оно и жить не может: без порывов и массовых увлечений оно оставалось бы стоячим болотом, в котором и поросли не растут, и рака не заводится, и живая рыба не плеснет мертвою водою.

Исторические скачки – это такие явления, для совершения коих еще не приспело время, не подготовлены умы, не выросли люди. Но и скачки эти – это историческая «проба пера и чернила»: не дозрели люди, так поймут, что надо дозревать; не доросли старые умы – так дорастут молодые, благо старыми умами им солнце указано, свет зажжен – к свету-то и потянутся молодые поросли. Но уже самые скачки показывают, что явление назревает.

А порывы человечества – это его естественное творческое напряжение, без которого немыслима жизнь, немыслимо развитие. Только напряженное состояние факторов творчества – всякого творчества, и физического, и духовного, только потенциальность не только материи, но и духа – плодотворны: потенциальность и напряжение мускулов в физическом труде, потенциальность и напряжение мысли и фантазии в художественном творчестве, потенциальность и напряжение материи в процессе органической жизни – вот чем создается мир и все в нем видимое и действующее. Потенциальность и напряжение гоняют светила небесные, эти неисчислимые миры, всю вселенную, по указанным им этою самою потенциею путям, словно лошадей на корде. Сравнение кавалерийское – правда; но что ж делать, когда без напряжения и лошадь разучилась бы ходить?

Вся история человечества представляет ряд более или минее напряженных порывов.

– Все это, мой друг, казацкие наезды – история-то ваша… Мир только нами, казаками, и держится…

– Едва ли, генерал… Вон посмотрите теперь на этого Наполеона…

– Да ты что мне все в глаза суешься со своим Наполеоном, словно оса!.. Я еще не чихнул, а ты уже здравствуешь…

– Да вот вы, генерал, все своих казаков возносите – они-де всему свету голова. А вон Наполеон не казак, а какую вселенскую кашу заварил…

– Не казак!.. Нет, братец, Наполеон-то и есть казак, только воровской. А ты послушай прежде, а там и спорь… Молод еще!

– Слушаю-с.

– То-то… Я говорю казак – не все казак, что с красным лампасом… Вот ты и не казачьего роду – немец какой-то, а все-таки казак.

– Что ж такое, по-вашему, казак?

– А вот что, брат: я тебе примером, притчей этак, из нашей же истории объясню… Читал ты о Прометее? Прометей был первый казак на земле.

– Это потому, что он небесный огонь скрал?

– А хоть бы и потому! Говорят, что казак – вор. Ну и Прометей вор. Да дело-то, братец ты мой, не в том, дело не в словах, а в сути. Вот видишь ли: греческие боги, вот как и мы, грешные, обленились, заспались, заразвратничались; Юпитер-то себе подагру да почечуй нажил, ну – и раскис совсем старик, а бабы его там разные, Юнонки да Венерки, за нос водят, – совсем старик забыл о земле, о людях. Ну а коли боги обабились, так за ними люди и подавно: только и знают, что Афродите молятся, да Фаллоса чествуют – одним словом, кабак на земле. Вот и проявись донской казак Прометейка. Ходит это он по Олимпу с трубочкой, посвистывает. Ночь. Все боги храпят вокруг костра. А костер-то горит небесным огнем – да и потухать начинает. Вот Прометейка подойди к костру да тихим манером и сгреб в свою носогрейку уголек небесного огонька да на своего меренка, да и марш на Дон, то бишь на Кавказ… С тех пор этот огонек и ходит по земле: у кого в душе есть этот огонек, тот не спит, – тот – казак, тот дело делает и мир завоевывает… Так ли я говорю? А?

– Да, пожалуй, что это правда, генерал.

– Еще бы не правда! Казак и всю-то вашу историю построил… Вот хоть бы другой казак – Магометка. Этот вон со своими халифами полмира скрал…

– И солоно от него пришлось, генерал.

– Солоно – что говорить! Да и куда ни глянешь – все казаки миром заправляют… А там Америку кто открыл? – Казак Колумб! Это верно! Ну, после него и поднялись все в поход – открывать новые земли да завоевывать их: эти Кортецы да Пизары, эти Васьки Гамовы – все по-нашему, по-казацки! Как взбудоражутся люди, как гикнут «марш-марш!» – только тогда и сделают что-нибудь… Так и Наполеон: «Идите, – говорит, – французы, завоюем свет…» И пошли разбойники…

– Только, кажется, они наткнутся на коренных казаков.

– Наткнутся – это верно, только не при таких командирах, как у нас эта баба Беннигсен.

– Но ведь он болен, генерал.

– И я болен, брат, и мне проклятый почечуй покою не дает, с седла гонит, а я все-таки не поддаюсь.

Разговор этот ведут между собой два офицера – один лет за пятьдесят, другой, который называет старшего генералом, еще молодой человек. Лицо старшего представляет смесь доброты и какой-то детской ясности взгляда, хотя строго очерченные черты, резко проведенные линии там, где прежде всего складываются морщины, и какая-то черствость, так сказать, лицевых мускулов свидетельствуют о присутствии большого запаса воли и внутренней порывности. Это – Платов, знаменитый атаман Донского войска, казачий идол, полубог, полумиф. Казакам хорошо знакома эта детская ясность взгляда… «Хоть ты против него самого черта поставь, да сотню пушак, да целую армию выставь, и у нево хуть одна лядащая сотня казаков – и все ему, батюшке, нипочем: играет это нагаечкой своей, глядит на вражью силу несметную, как дите на игрушки, и улыбается: „Ничего, – говорит, – ребята, чесанем их, поджарых, – по крайности весело, есть кого бить…“ Ну и бьет…» – так отзываются о нем казаки. Он полулежит на небольшом возвышении под деревом на разостланной бурке и по временам следит за движением, происходящим перед его глазами в раскинувшемся по косогорью реки Алле казацком бивуаке. Один ус у него несколько обожжен порохом, платье в беспорядке, – видно, что спал эту ночь не раздеваясь, а может быть, и совсем не спал.