Ленинград - Игорь Вишневецкий

Молока, раздобытого Глебом, хватило ненадолго. Его не могло хватить надолго. Вере было ясно, что Глеб может и дальше обменивать имеющееся у него имущество на еду для неё и их будущего ребёнка — трогать вещи, стоявшие на квартире, где она прожила несколько лет с Беклемишевым, Вере всё-таки не позволяла совесть (стыдно было не за сам факт обмана, а за то, что потом вскрылось бы) — но и этому Глебову вещеобмену должен прийти когда-то конец. Инстинкт матери, второй, обновлённой Веры внутри прежней Беклемишевой — Боже, неужели я когда-то гордилась этой фамилией? — говорил, что безопаснее покинуть осаждённый город по исправно действовавшей ледовой дороге через замёрзшее Ладожское озеро и поездами добраться потом до Поволжья. А там будь что будет. В любом случае, то, что она беременна от другого, вскроется, но ради спасения ребёнка и такое решенье приемлемо. Другим вариантом было бы оставаться с бесконечно любимым, но влекомым общим потоком Глебом, так и не разрубившим смелым ударом узла их — да-да, именно их, а не её одной! — ситуации и обречь себя, ребёнка и Глеба на медленный, но неизбежный конец среди одичалых развалин.

И Вера начала собираться в путь. Предстояло покинуть город в ближайшее время, не оповещая Глеба (ради его блага; нет, ради общего их блага и спасенья их ребёнка), взяв с собой только самое необходимое, но ключ от василеостровской квартиры она решила передать через Марка Глебу — пусть потом они с Георгием сами переговорят обо всём, а Глеб заберёт остающиеся Верины вещи, которые ему ещё пригодятся для обмена на продукты. Глебу она собиралась отправить объясняющее всё письмо. Перед отъездом нужно было запастись одеждой, достаточно тёплой для многочасовой поездки по озеру, и, на первое время, провизией.

И Вера решила выменять не слишком ей нужное из носильных вещей на продукты на барахолке.

«15 февраля 1942.

Теперь, Глеб, я хочу записать что-то, что касается только нас двоих. Если мы выживем в этом ужасе, или даже: если выживет кто-то из нас, например, только ты, просто потому, что смерть твоя для меня непредставима, ты прочитаешь эту запись.

Знай, что я любила, люблю и буду любить тебя всем сердцем.

Всем небом, пусть и затянутым тучами.

Солнцем, появляющимся только изредка.

Воздухом, снова полным отупляющих снарядных разрывов.

Я люблю тебя слепящим, саванным снегом, разделяющим нас.

Я люблю тебя смертью.

Всей надеждой на жизнь — и не мою только.

Amo te plurimum ergo sum. Видишь, моё образование на что-то годится.

Amo te plurimum ergo sum.

Amo te plurimum ergo sum».

Между тем разговоры о людоедстве, сначала глухие, потом всё более обыденные, подтверждались новыми фактами. Пока Фёдор Станиславович был занят подобием научной работы — настоящей работой это назвать было нельзя, — а также выбиванием пайков и дров для совсем пожилых и немощных коллег, спасением редчайших книг и материалов из пробитых снарядами квартир и помещений Академии наук и, тем самым, добыванием себе и жене хлеба насущного в виде академической прибавки к чудовищно тощему карточному обеспечению, Евдокия Алексеевна помогала ему, выменивая все более или менее излишние вещи в их доме на продукты на барахолке, выстаивая часами в утомительнейших очередях, откуда приносила всё более тягостные известия и впечатления. Четвертинский старался, перемещаясь по центру города, не глядеть по сторонам, но некоторые рассказы жены заставляли и его терять самообладание. Теперь уже никто не выпускал детей на самостоятельные прогулки, даже до школы (если в школе ещё шли занятия). В соседнем подъезде, массивные резные двери которого были сорваны взрывной волной, банда обезумевших от голода людей среди бела дня попыталась раскрошить топорами дверь квартиры, где до прихода родителей за семью замками укрылись трёхлетняя девочка и шестилетний мальчик, но то ли дверь оказалась хорошей работы — это был доходный дом стройки 1910–1912 годов, во владении которым Четвертинские когда-то имели долю и при «уплотнении» в начале 1920-х власти проявили понимание, выразившееся в том, что Фёдор Станиславович был оставлен тут жить в квартире средней руки — то ли вызванные соседями (дети растерялись от ужаса) стражи порядка подоспели вовремя. Порой Евдокия Алексеевна рассказывала и вовсе невероятное: сегодня утром, в 24-ю годовщину Красной Армии и Военно-Морского флота — на кого нам ещё надеяться сейчас, как не на них! — на ослепительном, сверкающем снегу, недалеко от Таврического сада ей привиделась свежеотрезанная, необычайно хорошенькая голова молодой женщины, почему-то напомнившей чертами Веру Беклемишеву, с такой же, как у Веры, короткой стрижкой. Рядом — окровавленное бельё и тёплые чулки. Тело, очевидно, «пустили в дело».

— Бог с тобой, Дуся, одумайся, что ты говоришь. Да и что Беклемишевой делать в наших краях? Она ведь живёт в центре Васильевского. Ты, должно быть, обозналась.

— Страшно подумать, Феденька, а вдруг она шла на барахолку обменять чего и её заманили и… Страшно и подумать. Бедный Георгий!

— Ну во-первых, у них там своя барахолка. А во-вторых, я вот слышал, что она не в ладах с Беклемишевым и вроде как сблизилась с Глебом Альфани, а тот и вовсе живёт на Площади Труда. Так что совсем ей сюда не по делу.

— Страшно подумать, страшно подумать.

Четвертинский всё-таки сходил после разговора к Таврическому — путь был не дальний, но утомительный. Ощущение праздника — по радио объявили о выдаче служащим и иждивенцам какао сверх карточных норм — улетучилось. Разумеется, никаких следов чьего-то утреннего — или вечернего? — пира он нигде не заметил; ну разве что в нескольких местах у решётки сада пятна замёрзшей крови, привычное дело при постоянных обстрелах. Но отрезанную голову, а уж тем более вещи могли и убрать, вещи забрать на перепродажу, а голову — действительно, лучше не думать — на студень. «Жена моя сильно сдала, в том числе и психически», — сказал сам себе Четвертинский. Психическое здоровье Евдокии Алексеевны — залог её выживания — сейчас его беспокоило больше всего.

— Тебе это привиделось, Дуся, — твёрдо сказал он жене по возвращении домой и, протянув полученный в магазине пакетик порошка, добавил: — Давай сварим какао.

Часть третья

Весна

Глава седьмая

Три времени смерти

С самого начала осады возле устья Невы курсировали две главные плавучие крепости Краснознамённого Балтийского флота, словно символизируя две фазы Революции, — линкор «Марат» и крейсер «Киров». «Марат», расположившийся у Кронштадта и бивший оттуда всей мощью 305-милиметровых орудий по наступавшим вдоль южного берега Финского залива германским войскам, напоминал о времени, когда Революция рядилась в одежды кровавой, но философски просвещённой диктатуры меньшинства, пустившей из логической необходимости четверть страны под нож — те, кто уцелеют, будут властвовать на новой земле, в новом небе; «Киров», в момент эвакуации Таллина — флагман и штаб КБФ, теперь вошедший в устье реки и стоявший у 19-й линии Васильевского, стрелявший оттуда поверх городских кварталов, — о фазе временного торможения якобинства, радикализма слов, а не дел, и советского «наведения порядка», прерванного выстрелом в коридоре Смольного 1 декабря 1934 года. Это была так сказать официальная версия событий, сильно разнившаяся от того, какой Революцию увидели Глеб, Четвертинские и многие принявшие и не принявшие её. Но пока обе плавучие крепости вместе с линкором «Октябрьская революция» курсировали между Кронштадтом и осаждённым городом, эта версия довлела городу.

В двадцатых числах сентября немцы нанесли сокрушительные авиаудары по «Марату», разрушив носовую башню, корабельные пороховые погреба и рубку управления. Тяжело изувеченный и потерявший треть боевого состава, он теперь не мог сдвинуться с прикронштадских отмелей, но продолжал отстреливаться стволами остающихся орудий, а «Киров» c «Октябрьской революцией» укрылись в рукава Невы, слившись с разрушаемыми жилыми кварталами, с умирающими дворцовыми ансамблями и парками. Место героического повествования о советском перевороте заступило другое, куда менее возвышенное и неизмеримо более страшное — о превращении всего, что ещё сохраняло осмысленность, в груду строительных обломков, в бессмыслицу и морок.

«Смрадный, зловонный, узкий, как залитый помоями чёрный ход, город и есть единственное, что у нас осталось, и это — не Петербург», — начал было очередную запись в своей тетради Глеб, но жар всё возраставшего внутреннего возбуждения и, как ему казалось, прояснявшегося взгляда на вещи оказался, увы, тривиальным гриппом, чрезвычайно опасным при голодании. Собрав в кулак остатки воли, Глеб заставил себя проглотить припасённые кальцекс и аспирин, и ещё какое-то количество гомеопатических таблеток. С сильнейшей головной болью, проваливаясь в беспамятство и вновь выплывая из него, Глеб запомнил — или это ему пригрезилось? — что приходил Марк, говорил, что принёс новости чрезвычайной важности, но так и не решился их поведать, долго сидел, оставил какие-то ключи. Глеб допускал, что никакого визита Непщеванского не было, что это была защитная реакция сознания против засасывавшей его воронки, но ключи — вот они — лежали в комнате на крышке рояля. Рядом Глеб обнаружил распечатанное письмо, отправленное внутренней городской почтой, со штемпелем 20 февраля 1942. В письме Вера объясняла причины неожиданной эвакуации, а также сообщала, что Георгию она тоже написала, и «когда через месяц-полтора ты получишь весточку от меня, что благополучно добралась до Поволжья, то попрошу зайти на квартиру, предварительно снесшись с Георгием, и забрать те вещи, на которые я тебе укажу в письме. Раньше не беспокойся, не надо. Да хранят тебя высшие силы. Целую тебя, мой любимый. До гроба твоя Вера». Таким образом, разрешалась и загадка с ключами. Но что же хотел сказать ему Марк? Оглушённый письмом и болезнью, Глеб не сомневался, что чрезвычайные новости должны были касаться отъезда Веры, однако связаться с Марком не представлялось никакой возможности. Квартирный телефон Непщеванского молчал, а в ленинградском отделении ТАСС а ответили, что Марка вот уже несколько дней нет в городе.